Так вопрошает звездная вода
Бросающих в нее окурки речи:
Зачем стояла надо мной вон та,
Похожая на абрис? Ей бы лечь, и
Горячим лбом рассечь нутро волны,
И в темноте лежать, как снулой нерпе,
Но люди так зажаты, что больны
Тоской о небе.
И она идет,
Бормочет и записывает что-то.
И день бесснежным декабрем истерт,
И спит она в метро, как в банке шпрота.
Прикинь, что выход есть из-под шлеи,
Прикинется — доедешь до капута
Неясных слов о добром житии,
Которые не выплакать, как будто.
Один был воин в мире. Он — распят,
А ты мусолишь бредни... Здравствуй, память!
И плоть молчит, и, чувствуя распад,
В предутренней прохладе засыпает.

Хочу понять, что делать мне с тобой,
Когда двенадцать ближние — с толпой.
Пойду ль по водам?
Хрупкий лед, весна.
И тянет паутинная блесна,
Туда, где белый свет с щитков ободран,
Ноябрьский день, бесхозен и паршив,
Стоит всему лекалом на пошив.
Все сбои ликвидирует система.
Что делать мне? Я падаю в тебя
И чувствую: я маленькое тело,
Запаянное в кокон бытия.
И пух летит с голов у тополей.
Они седеют, потому, что помнят:
Ноябрьский день в июле — он теплей,
Но всякий лист, что над землею поднят,
Обронен будет. Ствол пойдет на спил,
И ось миров рассохнется и треснет.
Я Мармеладов, я простая песня,
Затянутая в стык машинных сил.
Хочу понять, как будет, ждать чего,
Когда паучьи тени на чело
Корявые протягивают ветви.
И день за днем проходит темносветлый,
И день за днем не жду я ничего.

человек это капсула шума пустой колпак
под которым слепыми с рожденья слова растут
чтобы толпы других с пожитками на горбах
не смогли отобрать украсть обмануть разуть
ничего
дорастешь и ляжешь в сухой траве
в череде и ромашке бросишь велосипед
горлом хлынет нещадная ночь подойдет к тебе
отшатнешься в ужасе: рук и волос-то нет
и держаться-то не за что скажут на нет сведут
чтобы понял что пыль ты вбитая в косяки
глядь на месте где был живот васильки цветут
может быть асфодели может быть васильки
отречения кроме не было бед иных
и не спрашивай что я делала где была
только шелест невидимых лопастей ветряных
от которого слух раскаляется добела
только небо и ветер смыкаются у дверей
и змееныши смыслов ядом кропят нутро
стихнет внутренний голос память клубку доверь
подземелье собой прошив заходя в метро
мир зажатый в тоннеле дрогнет идя враскос
и душа возопит мол хватит уже садист
и когда ты пройдешь пещеры свои насквозь

сбрось рога и копыта
на велосипед садись

Закрываю глаза, но уснуть нельзя,
Тела войлочный шарик скользнет в кровать,
За окном снеговая вскружит резня,
Будет окрик по трубам ее кровав:
— Страшно, мама.
Кто-то шепнет: «молчи,
Вспоминай добром, и забудь иное».
Но осколки горло саднят — ничьи,
А себя мне терять не внове.
Про хорошую жизнь ты мне не долдонь,
Твой сожитель крался с ножом за мной,
Он в тюрягу попал бы, а я в дурдом,
Было ясно как день смурной.
Хорошо хоть, оставил тебя вживых,
Встав меж вами, я думала: qué vendrá?
Мыла пол, бинтов сукровичный жмых
Собирался на дне ведра.
А теперь ты мне говоришь — «да брось».
Хорошо. Как скажешь. Греби сама.
И выводит в ночь меня на допрос
Меж бараков — страна, соскочив с ума.
И проходит мимо — шаги легки,
Вьюжной поступью кто-то, среди Валькирий.
Даже ты мне, дуре, не дашь руки,
Искалеченный мой Вергилий.
И душа моя, тоже, как сон, черна,
Застывает мишенью, предвидя выстрел.
Расскажи мне, что стало с тобой вчера,
И друг другу мы слезы вытрем.

Погасите же свет, чтобы скрыть кавардак,
И поспорьте, кто больше оттяпал.
Наступанье на горло, запрет контратак
Предстоит мне, как вечный октябрь.
Что ж так пусто, Господь? И сгущается смрад
Прихлебателей хлеба и зрелищ.
Не смотри же в горгоньи зрачки автострад,
А увидишь однажды — ослепнешь.
Ты, обманщик средь праведных, столп огнищан,
Искуситель со взглядом бульдога,
Но единственный, кто мне Эдем обещал,
Да и то не за так и не долго.
Краем ногтя скребни по глазному желе,
Удивишься — сочится вода лишь.
Из обглоданных ребер гребенку жене
Обточи хорошо — и подаришь.
Не гневись же за взглядов случайный разбой —
Всякий раз объяснять неохота,
Почему рассыпаюсь горящей листвой,
Истончаясь во тьме перехода.

Встань на свету,
Дай себя мне придирчиво рассмотреть
В этот проем, открывающий сентябри.
Нафиг росла-то, спиленная на треть?
Чтобы со скрежетом выдавить: C´est la vie?
Все б рассказала, если бы по летам
Не распадалась. Медленный крестовик
Саван серебряный выткал бы мне. А там
Жаркий июнь для куколок ростовых
Белых лимонниц, пегих павлиньих глаз...
Разве не хорошо? Я трухлявый ствол.
И навсегда от жизни бы отреклась,
И человека не называла б «свой».
Так вот охота — просто поговорить,
Как выживала, не разлепляя рта,
И не пойми за что, и по ком горит
Этот костер, как ржавая пустота
Над головой. И мысль, проходя насквозь,
Бледный висок дырявяща, как сверло,
Тонко визжит и гнет черепную кость.
Сердце не бьется. Холодно и светло.

Себя собрав едва, пройдя людской конвейер,
В ашане взяв еды, чтоб выехать за мкад,
Присядь на бугорке, почувствовав, как веет
Сибирским костерком подпаленный закат.
Все вроде хорошо. Ни топоры, ни пилы
Не лезут из углов. Но порченым запах
Задушеный смешок от всякого терпилы,
Про плазму на стене и пластик на зубах.
Каким же ветром здесь, ты, голос человечий,
Пришедший на прокорм шакалов с НТВ?
Не писанный закон такие делал вещи,
Что Бог не приведи, распишет на тебе.
Но что ему до нас? Так сказано, не в пику.
Выбрасывай, скупай, отлеживай бока.
И мало ли, дробят собянинскую плитку.
Запомню эти дни, как тишину, пока
Мы парились в котлах, среди чинуш нервозных,
И воля их была терпимей мошкары.
Струился березняк, наклеенный на воздух,
И электричка шла, седая от жары.

Неясный свет. Бессонница. Андроид.
Вчерашних мыслей скорченный фитиль.
Кто в дом войдет мой, дверь в подвал откроет,
Подумает, что лучше б не входил,
И скажет мать: «куда, дурак, постой ты!»
Покуда здесь гуляют сквозняки,
Вещами притворяются пустоты,
Да изморозь врастает в косяки...
Не окликай: в нигде теперь, в нигде я,
Ни путника не жду, ни жениха.
Куда ни плюнь — бесплотные виденья:
Яичные скорлупки, шелуха.
И дышится легко, и тьма лучисто
Скользит по балкам, хладна и ряба.
Туши свечу, входящ. У нас не чисто,
И бьется дух о матицу ребра.

и когда напряжение вздоха раздвинуло швы
на пластмассовом коробе тела подернулась гладь
я хотела не выдать а рядом такие же шли
осторожнее стала ходить на смотрящих не гнать
проверял бы спокойно товар на глуха ли звонка ль
— в жизни много ли видела рожу попроще сваргань
это ржавчина слов твоих к внутренним липнет винтам
— кровь моя холодна стены крепки а двери вон там
так сказала бы я но застрянут слова тяжелы
и не выдав распада сойдут в ультразвук тишины
чтобы панцирь пластмассовый треснул, прорвав белизну
в колыбель белорунных черемух глядишь улизну
и над реками будут лететь имена не меня ль ты нарек
загудят надо мной города кайнозой неолит
боже как хорошо на земле там и выпить не грех
за окопную радость когда ничего не болит

бедный язык раскачивай не жалей
музыки глухонемого в чечетке мрака
рябью подернется двор загудит в жаре
ржавчину с листьев смоет ночная влага
выйду в нее как баба с пустым ведром
тени бредут по рощице кипарисной
ты светофора красным бельмом ведом
жалостью и желанием испариться —
я.
если много думать пойдет раздрай
ты говоришь «не думай ниче такого»
слово не вылети дальше в меня врастай
мальчик спокойно спи я убью дракона
будут и дальше плыть надо мной пески
зерна взрастать наверх шелестя корнями
бедный мой бедный лучше сейчас беги
всех нас по краю вечности прогоняли
можешь как мяч бросать меня или нет
зная что все обман здесь со всем смирюсь я
стольких похоронила за сотни лет
вот они все стоят надо мной смеются

Иногда я представляю себя крутым мужиком,
Таким яжебатей, которые выдирают зубы плоскогубцами
И заматывают порезанный палец изолентой, вместо пластыря.
Меня зовут Константин,
Мне сорок с лишним лет, разведен,
Иду разруливать проблемы какой-то девчонки.
Спрашиваю его: Костя, как собрать вот этот диван?
И он деловито говорит:
Вот дура баба, не умеет собирать диваны.
Вот тут нужно прикрутить и вот здесь.
Пружинистой походкой я спускаюсь в метро,
В женское душное море.
Плечи мои широки.
Женщины смотрят на меня и опускают глаза,
Чувствуя во мне настоящего мужчину.
Уже привстаю, чтобы уступить место или познакомиться
С вон той, желтые бархатцы глаз которой распускаются мне навстречу.
Нужно оставаться на своем месте.
Сужаются плечи, опускаются руки. Колени трясутся.
Сползая по мраморной стенке метро,
Я вижу свои худые ноги.

Просыпайся не просыпайся — ветер гудит в окно,
Чиркнет мокрая спичка. Только б хватило сил.
Вышел плюнуть с балкона — площадь заволокло
Так, что некуда плюнуть. Улица голосит:
«Дай нам, дай нам-подай, спаси же и сохрани...»
А от этого так паршиво, что пей не пей...
Вот и нафиг жевал им звездные сухари,
И зачем виноград им дал, если есть репей?
Донесется из комнаты:
— Эй, поиграй со мной!
Ты подаришь мне этот шарик? Чего молчишь?
И надуешь ты щеки, сделаешься смурной,
Но улыбку надев, протянешь:
— Держи, малыш.
Вы пойдете на пруд. И, купленное в кредит,
Время встанет, когда индеец придет к вождю,
Невзначай разожмет ладошку. И шар взлетит,
Заалеет мишенью дереву и гвоздю.
«Вечереет» — заметишь. Крикнешь сквозь птичий грай:
— Закругляйся, дружок!
Попросит:
— еще немного.
Ты присядешь на лавочку, ладно мол, поиграй
Под конец бытия земного.
Прикорнешь и увидишь: сорвана дверь с петель,
Расступается тьма, стада подлежат ярму.
Саша Блок со свечой встает и глядит в метель,
И смеется Христос по-детски в лицо ему.

В полдень облезлый, в часы вечерние,
Душу как лед сковал,
Глушит какое-то излучение,
Вдавливает в скафандр.
Вот бы обнять мне кого, пристроиться —
Но грубоват — еще б!
Всякий, кого забрала бессонница
В плен городских трущоб.
В руки не дастся. Зверьком затравленным
Зыркнет из-под бровей.
Выйти на воздух, вздохнуть с утра бы нам...
Жив ли еще? Проверь.
Иглами снежными в кровь истыкано
Дерево. Пар от крон.
Неба провисшего над Владыкино
Вспененный поролон
Кажется временной изоляцией,
Сонным параличом.
Думал, как лучше ли, изголялся ли
Тот, кто нас перечел?
Средь распродаж и воскресных вылазок
Взгляд захлестнут огни —
Грязный пакет, как змеиный выползок,
В сторону отопни.