Свежий Номер

№ 12 (74), 2010

Вторая книга стихов Ольги Сульчинской радует какой-то прозрачной, горько-сладкой, как апрельские набухающие почки, тональностью. Горькой, потому что много в этой книге мыслей о смерти, сладкой, потому что все-таки эта книга — о жизни.
Ангелы, Бог, душа, пространство, время, «silentium», «morituri»... Кажется, перед нами типичные «профессорские», «филологические» стихи. Ан нет, это только кажется. Постмодернистские игры с интерстекстуальностью оборачиваются нарочитым несерьезом, который на самом деле куда как серьезен — если читатель даст себе труд немного вдуматься и вчувствоваться. Вот начало стихотворения «Царь»:

Экзистенциальная горечь бытия соседствует у Сульчинской с острыми, подчас трагифарсовыми наблюдениями за нашей повседневностью. Повседневность — и воспарение над ней. Разве не в этом суть истинной поэзии? Быть может, поэтическое (оно же — жизненное) кредо Сульчинской уместилось в четыре строки стихотворения «Песня на прощание»:

Мужество и даже стоицизм у поэтессы присутствуют в избытке. Иногда читатель, кажется, должен себе напоминать, что пишет все это именно поэтесса, существо женского рода. А вот любовной лирики в книге не так много. Промелькнет иногда сдержанно-безоценочная констатация «мы с тобой», проскрипит парадоксально-эротичная «Устрица» («Высасывай меня нежно. / Сравни меня с устрицей — и я вся твоя»), да встретятся двое под блоковским дождем, чтобы вместе пить небесный эликсир:

Кстати, «Устрица» как по тематике, так и по ритмическому строю, по сдержанности и остраненности интонации очень напоминает стилистику Бродского, — скажем, в «Новом Жюль Верне». Влияние Бродского на русскую поэзию второй половины ХХ века давно уже стало аксиомой. Кто-то с этим влиянием борется, кто-то, как Елена Шварц, выращивает под его лучами что-то свое, неповторимое, а кто-то, увы, становится безликим клоном. У Сульчинской влияние поэтики Бродского прослеживается и в формальной, и в содержательной компонентах. Философия «экзистенциального стоицизма», приятие «действия без надежды на успех» пронизывает практически все стихотворения сборника. Пространство и время, пейзаж и мир — таковы весьма часто встречающиеся образы, а точнее — философские категории, прямо так, «в сыром виде» и существующие в поэтическом тексте. Вот, к примеру, вариации на тему «одиночество есть человек в квадрате»:

Душа, мир, любовь, «неженское лицо» поэзии... А что же с ангелами, давшими название сборнику? Ангел у Сульчинской функционально разнообразен. Он может уберечь человека от гибели, остановить и переформатировать мгновенье, когда «прохожий / Легко ступает под балкон» в то время, как «Кусок стекла из разбитого окна / Устремляется вниз, как лезвие гильотины» (стихотворения «Апрельский ангел» и «Замедленная съемка»). А может, обернувшись этаким обыденным Азраилом, криком петуха (!) призвать героиню к перемещению в иные миры. Само перемещение при этом шифруется детской считалочкой, от которой в данной коннотации пробегает легкий мороз по коже:

Соседство нарочито бытового, приземленного и сакрального — качество, отличающее отнюдь не только поэтику Сульчинской, но присущее в той или иной степени всей поэзии конца второго — начала третьего тысячелетия от Рождества Христова. Усталость от духовных штампов, желание выговориться, не впадая при этом в постылый пафос, порождает у поэтов тягу к эстетике недоувеличения. Предсмертные размышления героини при этом умещаются в три строчки, поражающие сочетанием «обыкновенности», даже «стертости» лексики и смыслов — и горечью, убранной в подтекст. Как бы отвечая неумолимому «петушиному Азраилу», героиня устало роняет:

Стол, табурет, сигареты. Простые вещи. Единственно родные в этом одиноком мире? Похоже, да. «Шкафик мой родной... Столик мой», — восклицала когда-то в сходной ситуации Раневская, «мой письменный, мой верный стол», — вторила ей Цветаева... Оказывается, в итоге у человека остается совсем немного. Даже не с другими людьми прощается он. Страшно? Обыкновенно. А уход из дольнего мира в этом стихотворении Сульчинской весь умещен в одно полустишие:

Тема смерти, умирания, прощания, ухода может рассматриваться как лейтмотивная в этом сборнике Сульчинской. Жизнь оценивается поэтессой не то чтобы с точки зрения вечности, а с точки зрения непрочности, конечности бытия, суровой необходимости расставания с «земными приметами». «Бедная душа» лирической героини словно бы подтверждает максиму Мандельштама: «Душа ведь женщина, ей нравятся безделки». Но, в сущности, у Сульчинской нет разделения на главное и неглавное, более того, главным может оказаться (и оказывается!) абсолютно все. И среди «безделок» можно вдруг узреть ипостась Святой Троицы. Главное — уметь и не бояться видеть. Вот фрагменты трех стихотворений:

«Голубиная птица» за «немытым окном» — емкий образ сопряжения мира дольнего и мира горнего, образ, рождающий — вопреки всему! — надежду.
Такая вот «надежда без надежды», пожалуй, и являет истинный message сборника «Апрельский ангел». Жизнь в хрупком, дискретном, конечном мире. Как говорил Бродский: «Жизнь вообще страшная вещь, помните, чем она заканчивается?» Но все-таки жизнь. Несмотря ни на что. И поэтому главным, программным, если угодно, стихотворением этого сборника, оксюморонно сопрягающем жизнь, смерть и любовь, миг и вечность, является для меня вот эта колыбельная без названия, которую позволю себе привести целиком: