Свежий Номер

№ 7 (165), 2018

Речь у Ермолаевой раскованна, заразительно вдохновенна, полнозвучна, и ничто не сказано «просто так»: все — прочувствованно, продуманно, оттого каждая строка дышит уверенной поэтической правотой. Ермолаева с первых строк воспринимается как поэт прерывистого дыхания¸ но это все же не определение ее почерка; да, есть строки, которые прыгают, толкаются, растягиваются едва ли не на всю ширину страницы — сохраняя при этом упругий ритм, который держит наше внимание и даже усиливает его (оттого и длинные стихотворения — а их в книге немало — воспринимаются как единый вздох, или недолгая череда вздохов). Но потом — чем дальше, тем больше стихотворений на ровном дыхании; а между тем чувства нисколько не ослабевают. Так таборная песня сменяется напевным, раздумчивым романсом (эта несколько рискованная аналогия подсказана мне названием книги; замечу, что динамика таборной песни может быть подсказана грустью и тоской).
«Цыганский гипноз» обращен памятью к дорогим автору местам (их много: Дальний Восток, Сибирь, Кубань, Крым, Подмосковье), к дорогому человеку, книга — разговор с этими местами и с любимым. Воспоминания действуют в поэте постоянно, никогда не являясь «прошлым», «безвозвратно ушедшим» и вообще — «другой жизнью»:

И не случайно, вспоминая о том времени, когда она работала воспитательницей в детдоме для трудных детей, Ольга Ермолаева не воспринимает те дни как «прошедшее время»; все происходившее тогда происходит и сейчас — день за днем, из года в год:

В стихах много цветового разнообразия, вкусовых ощущений, запахов и, как бывает во сне, звука либо нет, либо он приглушен («запах помню, но выключен звук», — это из стихотворения, место действия которого — Таманский полуостров); звук создают сами стихи, музыкальное оформление образов, живописание которых близко по тону таким лексически богатым поэтам, как, например, Ирина Евса, Ирина Василькова и отчасти третья Ирина — Ермакова.
Ольгу Ермолаеву хочется цитировать, и тогда все слова о ее стихах кажутся неточными, придуманными, ненужными. Но цитирование оставляет чувство совершенной несправедливости: Ермолаева не «дробится» на строчки, ее стихотворения нужно воспринимать целиком. Одна из лучших страниц книги — сон, который переносит автора в детство. В этом сне — целая жизнь, этот сюжет — навсегда, грусть — неизбывна, — горька и светла одновременно:

С 1978 года Ольга Ермолаева заведует отделом поэзии в журнале «Знамя». Признаюсь, что сборник я купил просто из любопытства. Подумал — чего тут удивительного: занимаясь чужими стихами, пишет и сама (да кто их только не пишет?); познакомлюсь с ее стихотворными упражнениями, увижу, как она воспринимает мир, людей… Так и происходят удивительные открытия.

Сборник вызывает восхищение — мгновенно и навсегда. «Жизнь зашкаливает — ей ли быть обычной», — вот строка, с которой соизмеримо все, написанное Васильковой. «Захлебнуться морем, влипая в него спиной,/ пропустить сквозь пальцы, волосы, носоглотку,/ размагнитить форму, снова уйти волной», — вот так, взахлеб, и чувствует жизнь поэт и, напитанный стиховой культурой, перелагает свои мысли и чувства в стройно звучащие строки. Ничего умозрительного, ничего книжно-интеллектуального, только прочувствованное — и художественно отраженное. Когда я читал первое стихотворение, мне подумалось, что автор — человек с безупречным чувством юмора — будет и дальше так писать: с тонким юмором, «в тоне теплой дружеской иронии», как говорили братья Гонкуры. (А что же было в первом стихотворении? — а там были «Осенние размышления о русской душе», сетующей на то, что, в отличие от тропических стран, «наш приговор — погода», и вопрошающей: «а нам какого ожидать прогресса,/ в тепле надышанном продвинуться боясь?») Но дальше — не то что бы отказ от юмора: Василькова поднимается выше юмора, выше печали и горя; захваченность жизнью, безмерное удивление ею — вот существо ее поэзии. Словарь — неисчерпаем. Есть авторы, совершающие таинство простейшими средствами; тайна Васильковой — в сложном, многообразном чередовании образов, в напряженном гуле строк, в теребящей внимание читателя изобразительной ткани, в перебирании деталей, всегда — таинственных. Это стихи острого чувства жизни, преклонения перед жизнью, радости ежедневного, ежечасного ее узнавания; что ни строка — то гармонический всплеск тихого восторга: «Завиваясь свитком, сворачивается день,/ там душа вещей по саду бредет босая»; «Тишина выпрямляет слух, ночь шлифует оптику взгляда,/ в ожидании чуда ртутно дрожит листва»; «Сад приручить нельзя — с ним можно договориться./ Ты ему ласку — он тебе дарит птицу»; и вдруг проговаривается, то есть подсказывает, в чем источник этой радости: «Кустится крапива, и птаха невзрачная свищет./ Душа терпелива и маленьких радостей ищет», «Поиски» радости, то есть готовность их найти, увидеть, прочувствовать, ведь — «это у горя прекрасная дикция — радость поет невнятно/. Самые дивные дива выданы нам бесплатно».
Стихи иных мастеровитых поэтов читаешь и оцениваешь: хорошо, здорово; однако откладываешь книгу и признаешься себе: это скорее литература, чем поэзия (или, если словами Юрия Казарина, это «поэзия литературы, а не поэзия поэзии»). Стихи Васильковой — воплощение живой жизни в литературе, стирание граней между литературой и жизнью; иначе говоря — существование в стихах как в самой жизни. Разве Василькова «вспоминает», «описывает» Феодосию? Да она живет ею, дает ей жизнь, слово, звучание.

Чувственное восприятие каждого слова, напевность каждой фразы — вот что отличает классический стих Ирины Васильковой, для которой «Жизнь и Поэзия одно». Ее стихи –сама природа, не знающая «модных направлений» или «течений».
Этот сборник — собиратель красоты, собиратель света, и свет никогда не гаснет, какие бы сумерки ни сгущались, как бы грустно, как драматично не было в нашей полной противоречий жизни.

Это, конечно, не русская поэзия. Может быть, южноамериканская. Не мексиканская ли? «твоя голова/ похожа на след/ каменного облака/ на равновесие/ между рождением/ и слепотой», — чем не миниатюры Октавио Паса?
И все же я хочу сказать, что стихи Бельского — может быть, попытка привить поэзию испаноязычную к русской просодии. Тут и речи нет об озорстве, о позерстве, о стремлении к оригинальности, об эксперименте: Бельский в стихах — музыкант-авангардист; а что важнее музыки в поэзии? Подтверждения видны во множестве строк; автор, видимо, и саму жизнь воспринимает через звуки — как «опыт падения в звук», как «музыку с причудливым зрением». Вот он пишет: «думаешь: теплый день ветер/ но все фальшивит и тянет/ как пластинка на дряхлой вертушке», — фальшивящий день — это что-то новое в стихах, и такие строки сразу вызывают у меня доверие — как вызывали доверие сочинения композиторов неовенской школы и их последователей — например, Кшиштофа Пендерецкого и Арво Пярта.

Эти стихи — не «складывание слов» в верлибр (чем занято огромное количество верлибристов); для автора они — дело жизни. Бельский даже идет на то, чтобы продемонстрировать свою «лабораторию», процесс рождения строк, создания стихотворения как мистического действа:

С одной стороны — странно, что поэт объясняет, каким образом его стихи «свободно потекут», с другой — разве другие поэты об этом не проговариваются? Тему «пальцы просятся к перу, перо к бумаге» Бельский усугубляет весьма интересным образом:

Стихи как вибрация звука? По-моему, что-то в этом есть.

В этой небольшой книжке (70 страниц) много коротких стихотворений — в восемь,  двенадцать строк, — и все они такие легкие, бегущие, почти летящие; тон их кажется беспечным, добродушным, настроение — приподнятым, бодрым, иногда — романтичным:

Но это внешняя сторона; на самом-то деле с этими стихами нельзя бежать и лететь; Шульпяков — поэт мысли и ни строчки не напишет во имя «чистой» поэзии; то так, то эдак он выражает свои отношения со временем, с миром, который подарен нам на время — чтобы вся наша жизнь в конце концов «поросла быльем», как «на веслах старый граф» где-нибудь на пруду усадебного парка и — там же, в имении, превращенном, допустим, в Дом отдыха — стучащие «на лавках в домино» временные насельники. Так, на сопоставлении далекого и сегодняшнего, и пишет Шульпяков, не делая между ними большой разницы; вот еще пример: стихотворение «Римское»:

Читая Глеба Шульпякова, никак не можешь отвлечься от знаменитой державинской «реки времен», и еще более не можешь — от хлебниковского «гибкого зеркала природы», — да, мысль «Председателя Земного Шара» больше перекликается с Шульпяковым, у которого, например, кто-то «на землю сосны опустил/ и звезды по небу развесил», а «ночью дождь ощупывает крыши,/ проверяя, есть ли кто живой». Сам же Глеб Шульпяков, отталкиваясь от Золотого века, упрямо «новый намывает алфавит»; показательны его строки: «возьми того, чего не взять,/ что не сказать, скажи —/ из этих слов снопы вязать/ и выпекать коржи»: в происшедшем все решает слово; Юрий Нагибин парадоксально прав, отметив в «Дневнике»: «что не записано, того не существовало». Речь «вписана» в природу, и сохранится не только то, что напишешь; более того: и все будет именно так, как напишешь («свидетелю видней», — иронично заметил автор, говоря о… Гомере).
В книге есть две невеликих по объему поэмы, в которых автор тяготеет к прозаическому письму. Особенно это относится к «Китаю»; я думаю, что толчком к написанию этой медитативной поэмы, уводящий за пределы реальности, послужили путешествия автора по странам Азии, позволившие ему посмотреть на себя, на мир со стороны «другой жизни», и через прошлое («ведь оно совершенно») предугадать будущее.
О своем намерении написать поэму «Саметь» (название села в Костромской области) Глеб Шульпяков сообщал в интервью электронному журналу «Гостиная»; в Самети служил священником его дед. «Нашел при церкви могилу прабабки — матушки Екатерины. Отыскал старуху, бабу Гелю — которая прадеда помнила. Он ее девочкой причащал. Эта баба Геля даже вспомнила эпизод, слова прадеда: "Найди Бога, врач сам найдется". Это когда ее маленький брат помирал и мать, отчаявшись, отнесла его в церковь. Почти послание. Кстати, имя "Геля" это сокращенное от "Ангелина". То есть на могиле предков мне повстречался ангел, буквально. Что со всем этим делать?» Поэма получилась по языку и стилю довольно эклектичная, в ней смешивается белый стих, верлибр и проза, — трагические прошлые времена и сегодняшние, суетливые в своем контрасте связываются воедино — памятью сердца, любовью и верой.

Мне известны два издания этой книги (в 2007-м, 2008 годах); в очередном — информация не поменялась: «р. 1977; к сожалению, нет достоверных сведений о его судьбе после начала 1990-х»; тем не менее, найдены уже документы, согласно которым Чудаков умер от сердечного приступа в Москве, на скамейке, осенью 1997 года. Как сообщает в предисловии Олег Михайлов, после смерти матери Чудаков сдал свою однокомнатную квартиру каким-то кавказцам; видимо, они его напоили и принудили подписать дарственную — тем самым лишив жилья. Не знаю, до или после написано это стихотворение:

Поклонники Чудакова, как показывает Интернет, по крупицам собрали много сведений о нем (которые, по мне, так лучше и не знать; достаточно информации от того же Михайлова: «кражи личного и государственного имущества, торговля живым товаром, съемка порнофильмов, тюремные психушки»). Но один факт подчеркну: поверив слухам, что пьяный Чудаков в декабре 1973 года замерз в подъезде, Иосиф Бродский написал стихотворение «На смерть друга» («Имяреку, тебе…»).
«Один из лучших поэтов своего времени» (и ненавидящий все советское в литературе и в людях) — не преувеличение ли аннотации? Если не «советский», то сразу — знак качества? Чудаков — поэт неровный, некоторые стихотворения оставляют ощущение торопливости, некоторой несбалансированности чувств. Лирик с иронико-юмористическим взглядом на жизнь — и не находящий в ней глубокого смысла, скептик, книжник, не чуждый вульгарности — в общем, сочинитель, не скованный никакими тематическими «задачами», раскрепощенный, безоглядный, — Чудаков писал стихи словно бы для себя, — себе в удовольствие (и действительно: на клочках бумаги разного назначения), — а то и просто надиктовывал их по телефону знакомым. Оттого в большинстве стихотворений нет пунктуации: на них, с одной стороны, «не было времени», с другой — они прекрасно передают интонацию психического неблагополучия поэта.
Видимо, врожденное чувство слова, чувство ритма, чувство рифмы — вот объяснение того, что даже косноязычные шероховатости в чудаковских стихах воспринимаются как художественная необходимость (может быть, здесь сказалось влияние «бормочущего» Мандельштама — предмета поклонения Чудакова).
Золотой и Серебряный века, и даже салонный романс — вот интонационная основа Чудакова, иногда — импульс для подражания (можно оценить такие опыты и как ироническую стилизацию, но, я думаю, можно назвать их попросту безвкусицей: «Я люблю бутерброды с фиалками»; «О душа, не уходи из тела,/ Без тебя я как пустой бокал»; «Мы с вами повстречались на коктейле»). Первые пять страниц не смогли внушить мне уверенность в том, что Чудаков — это поэзия, а не биография; но шестая — где говорится об убитом и похороненном Пушкине — все поставила на свои места: «Небольшой чугунный знаменитый/ В одиноком от мороза сквере/ Он стоит (дублер и заменитель)/ Горько сожалея о потере». Каково!
Читая книгу, временами мне хотелось сравнить Чудакова с ранним Глебом Горбовским, но желание это ослабевало, улетучивалось: все-таки Чудаков не бесшабашен, в нем нет наигранной наивности и простоты ранне-горбовского разгула. Может, тень Есенина? Скорей, Александра Тинякова.

И вот еще, о самом главном — то, что и можно назвать смыслом жизни беспутного Сергея Чудакова: