Свежий Номер

№ 4 (162), 2018

В стихах Андрея Таврова нет времени; они обитают в пространствах, где ничто не существует отдельно друг от друга; главная его идея — всецелость. Противник описательных конструкций, Тавров «лепит» свои строки из простейших слов, нащупывает новые формы, избегая связности речи, холодноватой иронии, душевной теплоты, — всего того, чего мы часто ждем от поэзии как знакомого, привычного, правдивого, сюжетного, цитатного. Тавров идет на большой риск, решаясь на прорыв, на смысловой, «культурный» взрыв; его стихи напоминают разряды молнии, вспышки света, мигания, мерцания; где с прожектором, где с фонариком он осваивает вселенную, заново «собирает» вещи мира, которому еще не знакома словесность как его «отражение» (что, по Таврову, является подменой картины мира, его видимостью).
Первое же стихотворение — «Бабочка» — вводит нас в курс дела и настраивает на особое восприятие языка поэта: свободный ритм, пропуск подразумеваемо связующих слов, строительство картин и смыслов «по кирпичикам»: «Почти что есть/ минуя вещи/ доносишь весть/ помимо речи». Возможно, бабочка здесь — тот самый мандельшамовский шепот, родившийся «прежде губ», точка отсчета, образ души, символ первоосновы, все смыслы одновременно, луч, претворяющийся в свет, которому предстоит озарить разворачивающиеся перед нами космические пространства, чтобы мы узнали, «вот волк, вот сад/ вот дрозд и вздох и буква/ идут назад/ в устах без уст без звука/ туда где шум/ иссяк дыханья/ зайдя за крик за ум/ за иссяканье…» Будто еще не знакомый с языковой стихией, автор хочет вдохнуть новую жизнь в человеческое сознание, обусловленное сотни раз слышанными и потому уже автоматически воспринимаемыми словами, понятными вариациями фраз.
В сущности, все стихотворения Андрея Таврова исходят из концепции обновления поэтического мышления. Концепции, как я не раз замечал, иссушают поэзию: стихи «делаются», а не свободно выдыхаются. Для Таврова же, за творчеством которого я слежу несколько лет, концепция служит источником вдохновения. В одной из своих работ он признался, что для него на текущий день «культя выражает руку намного мощнее и сильнее, чем сама рука. Потому что культя — это очень простая форма тычка, лба кашалота, бессловесного удара, на которую не способны пальцы — такие жеманные, такие холеные, такие способные сложиться в фигу или в фальшивый жест, скопированный с телеэкрана, накрасить ногти, выложить татуировку, надеть кольца, словом — делать то же самое, что делает современное стихотворение» (эссе «Простые формы в пространстве сложной иллюзии»). Может быть, потому что я хорошо знаю прозу Таврова, она с его поэзией воспринимается мной как одно целое; не из того ли признания вырастают такие строки:

«Забывшая себя» рука — по сути та же культя. «Лодка» переносится автором на небо, голове сообщается полетность. А та, «кого забыли на перроне» —

Здесь Андрей Тавров вплотную сближается с активным противником многословия — Тютчевым. Ведь знаменитая фраза «мысль изреченная есть ложь» говорит об относительности, неабсолютности любого называния; как замечал Евгений Винокуров, «это было его, тютчевское предупреждение об опасности риторики, об опасности красноречия, краснобайства». У Таврова стихотворения, как правило, длиннее — и намного длиннее — тютчевских, и он по-своему решает вопрос «изреченного слова», он говорит с нами на «первобытном», «только что рождающемся» языке, в его монологе «лира и труба не согласуются» (строка из оды «Державин»). Но откуда идут звуки этого языка!

Замкнутость человека на самом себе, замкнутость текста на нем самом — вот против чего восстают стихи Андрея Таврова. И эта мысль открыто прорывается в заключающей книгу небольшой поэме «Малый апокалипсис лейтенанта Ч.», — где Ангел говорит:

«Поэзия — дело не частное и не общественное. Поэзия — дело мировое», — любит повторять Андрей Тавров. Такая «концепция», а вернее, такая позиция — выше всех концепций.

На трех страницах, открывающих книгу, — вступительное слово автора. Первый абзац: «Я никогда не писал предисловий к своим стихам, и если бы мне предложили это сделать, то, признаться, я не знал бы, как и что. Зачем искать слова, подумал бы я, которые объясняли бы стихотворения?» То есть — все-таки не удержался и сказал нечто важное — видимо, сознавая, что его язык не будет понят иными ценителями поэзии: «Я пытаюсь писать так, чтобы они, стихи, были составлены из слов, которым не нужно мостов, я никогда не думал — о чем писать, потому что это смешно — думать о том, что пишешь или хочешь написать». Конечно, приятно, что автор решил напрямую — не посредством поэтической речи — с нами немного поговорить, однако все же, я уверен, для понимания его стихов достаточно… самих стихов. Даже и одной строки: «Равновесье избыточности и рассеянья», — чем не определение? Его «разворачивает», например, такое, очень типичное для Драгомощенко стихотворение:

Здесь идет речь о Смоленском кладбище, но это неважно. «Кладбищенские сады» — как точно передана атмосфера стихов Драгомощенко. Тишина, беззвучье, неподвижность всего окружающего (или робкие движения), цепенящая потусторонность… Предметы-изваяния, фразы-изваяния… Ты не в с т р е ч а е ш ь то, что увидел, ты его з а с т а е ш ь, как в картинах Де Кирико. Вместе с тем у Драгомощенко — все живое, даже камни подразумевают какую-то «невнятную речь»; здесь угадывается параллель с Евгением Боратынским, у которого мир, природа одушевлены, и принадлежностью их является я з ы к: «безглагольная речь» водопада, «глас бури» в «Недоноске», природа, которая «язык обретала» для общения с человеком; есть и «язык руин» («Предрассудок! он обломок…»), — удивительная перекличка с «полуразрушенными строеньями языка»!.. И даже динамические образы у Драгомощенко («И вот уже начинают танцевать/ сумасшедшие листья/ в белесом кольце горизонта,/ в оборванных линиях бегства») выглядят как-то странно: автор все видит — и словно бы не участвует, а регистрирует свои наблюдения. И пожалуй, этого вполне достаточно, ведь все у него наведено на резкость — до такой степени, что мы не воображаем, а отчетливо видим выразительные цветовые сочетания: «Сливается желтый песок с белой водой./ Шевелит волосы сушь, парчой кованой зноя/ застлано марево поля»…
Интересно, что поэт, глубинно усвоивший Тютчева и Фета, снова и снова «наряжает» свою «кладбищенскую» элегичность условной архаичностью языка на грани манерности: «Осталось одно — полноту обретаем в разлуке./ Обугленный куст углубляет осеннее время пейзажа./ Лишь шелест незрячий бежит за плечами — это/ бабочки детства стекают к запястью сухой/ и томительной дрожью»…
Чтение стихов раннего Драгомощенко — непрерывный процесс накопления эмоций эстетического порядка, обогащения нашего зрения, углубления ощущений через неожиданное узнавание предметов и явлений; кроме того, чтение Драгомощенко — попросту увлекает течением художественной мысли; могут ли оставить равнодушным такие, озадачивающие до фантастичности, образы? — «Фарфоровый оттиск звезды в зрачке одичалом крошится», или — «Луна, словно западный ветер, свежа,/ Длится облако, течет ночная вода,/ И, как лист, связь расторгнувший с деревом, <… > Остановилось сердце».
Предпоследний раздел в книге — стихи, написанные до 1984 года, и дальше — скачок: от 2000-го до 2012-го, — года смерти Аркадий Драгомощенко. Налицо усложненность языка; то, что ранее изредка казалось вдохновенным заговариванием себя и читателя, остается просто заговариванием, мыслью, за которой трудно уследить; а длинные стихотворения мне напоминают птицу, которая не может высоко взлететь. Но, понятное дело, я выражаю лишь свое ощущение. Возможно, я еще не готов воспринимать позднего Драгомощенко.

Книга велика по объему, замысел ее серьезен, и мысли, выражаемые в ней, иногда не вмещаются даже и в длинные стихотворения. Напоминают они какое-то мистическое бормотание, через которое пробиваются четко осмысленные замечания, дополнения, вопросы автора, волнуемого вечными вопросами: откуда и зачем этот мир? откуда и зачем он сам — человек? Как найти нужные слова, на которые можно было бы опереться в своих раздумьях? «Ходить в слова, как в лес./ И понимать едва ли/ — где лес, а где слова». Или так: «Иногда в процессе письма/ бывает такое чувство,/ что вот сейчас/ между словами/ что-то произойдет, случится — /то, чего не было/ и, наверное, быть не может/ на пути слов».
Соловьёв пишет свободно, не ограничивая себя строгими объемами, размерами и ритмами; он всегда взволнован — когда более, когда менее; говорение — его способ жить; мир для него реален, только когда называем; мысли не высказанной — не существует; язык — инструмент для осознания мира (не сказано — значит, непрочувствованно, не дочувствованно). Скажу еще и так: стихи в этой книге — как растекающиеся (и кое-где сливающиеся) ручьи, бегущие с разной скоростью, с разным уровнем звука, иногда неторопливо, иногда стремительно (даже и образуя водопады), но никогда — бесшумно, не говоря уже о невозможности неподвижных заводей. Поток неостановим, и в этом потоке — подтверждая его «поэтическую суть» — то здесь, то там кстати всплывают точные или слегка переиначенные строки из классиков разного времени: «Любовь, быть может, в душе моей…», «печаль моя светла», «не пылит дорога», «я позабыл, что я хотел…», «я пропаду поодиночке»… После таких — возможно, странных — моих сравнений можно бы и поговорить о том, что же волнует поэта, — хотя самым лучшим в таком разговоре было бы просто привести строки из его стихов — стихи говорят сами за себя и не нуждаются в комментариях. Тем не менее без собственных слов мне не обойтись; как же иначе выразить впечатления?
Книга без сомнения трагическая; не всегда явная, но время от времени угадываемая настойчивая мысль ее — «Центробежная, центростремительная,/ и слепое оконце в конце. Вот и жизнь». «Жизнь отплывает за спину, все светлей впереди/ и просторнее. Смерть, видать, возьмет налегке». Но уже в первом стихотворении книги я уловил более важные строки. Автор пишет: может ли создатель мира войти в свое творение? И вот создатель

Мир, получается, создан для радости, но — многие ли это понимают? Правильно ли живут и мыслят люди в этом мире, если они не умеют жить в радости — и соответственно, если мир не дает им радости? Если мысль моя верна, то она — не только «философский вопрос» поэта, но и — его боль.

Нерасторжимость тоски и счастья, «благословенья и проклятья» — вот что накаляет стихи Соловьёва и, в общем, позволяет мне не делить их на «длинные» и «короткие», — все они представляют собой единый сплав, прочную связку — и веют то ли земной любовью, то ли космическим ужасом: «и так все связано смирительной рубахой/ родства, как белый свет нательный/ во тьме и звездный кляп во рту». Я думаю, что — всего вероятней любовью, иначе откуда взялись бы столь тонко, любовно выписанные метафоры, пусть и мрачноватые? —

В отличие от книги «Любовь. Черновики», вышедшей в том же 2016 году, здесь — мало стихотворений, где напрямую говорится о любви. И все же — она есть. Исключительно чувственные ощущения — «А помнишь, я тело твое необитаемое открывал,/ снаряжал экспедиции из ладоней и губ, шел и плыл,/ и на бедре-береге цвета слоновой кости твоем умирал» — переходят в духовное измерение:

И, конечно же, — согласно главному лирическому звучанию книги — строки о пребывании (гостевании) в мире, где все держится за любовь, единение, и где все остальное — уже неважно:

Но это не все. В начале я сказал о «мистическом бормотании». Сергей Соловьёв много времени проводит в Индии, — не отсюда ли «нездешняя» интонация его текстов, диковатый строй стиха, заглядывающего в запредельное?

Романтика? Не только. Через много страниц я вижу, что экзотическая природа для поэта — не просто восхищенная околдованность ею, но и — источник гармонии, успокоения, душевной помощи. Излечение ран.

«Продвигаясь» к концу книги, с нарастающим нетерпением жду: ну и каковым будет последнее стихотворение? Последует ли эмоциональное разрешение?
Не могу сказать «да», уверен только, что биография души Сергеем Соловьёвым все еще пишется. Впрочем, в Фейсбуке он сообщает: «У меня лежит рукопись, которая могла бы быть книжкой на страниц 300-400. Это индийские очерки, разная эссеистика о жизни и литературе. А также маленькая поэтическая книжка». Что я из нее узнаю — можно лишь предполагать.

Завидую людям, которые точно знают, что такое поэзия. Я, наверное, не знаю. Вот книга Сергея Жадана — живущего в Харькове прозаика, публициста, автора четырех альбомов песен для рок-группы; как сообщается в аннотации — 16-й поэтический сборник (переводы с украинского П. Барсковой, И. Белова, С. Бельского, М. Галиной, Д. Кузьмина, И. Сида, Б. Херсонского, А. Цветкова, А. Щетникова). Верлибр за верлибрами, каждый — на страницу-полторы. Поэзия ли это? Иногда да, иногда — не знаю, не знаю… Не хочу подробно останавливаться на темах, которые автора волнуют; темы эти, в основном, — отношения со временем (историческим, — как правило, политически окрашенным, а также лично прожитым: советским и постсоветским), болевые точки социальной жизни. Мне в этих стихах, как правило, неуютно, особенно когда они откровенно публицистичны — по звучанию, по самой манере своей, по жесткости «балладного» тона (в сборнике есть и несколько рифмованных стихотворений; вместе с сухими верлибрами, излагающими некие события, они мне видятся наименее интересными), — и когда нескрываемо пессимистичны и даже грубы (есть ненормативная лексика — как отражение циничной речи «обыкновенного мужика»); с другой стороны, ведь есть у Жадана и такие строки:

«Шлюзы» и «шахты» действительно открываются, особенно в первой части книги. Трагизм, тревога никуда не уходят, но в строках есть воздух, прогоняющий ту самую духоту:

«Лучшее, что было этой зимой, — /ее следы на первом снегу», — встречаю я ближе к половине книги, — но дальше уже поэзии явно мешает влияние рок-культуры, — даже вполне лирическим строкам:

В общем, для меня чтение этой книги было в меньшей мере — отдыхом, в большей — трудом. Но — «свет состоит из тьмы/ и зависит только от нас». Свет кое-где я высмотрел, и на том спасибо.