Свежий Номер

№ 3 (161), 2018

«Петь любовь, говорить любовь, танцевать любовь» — вот в чем значение книги Сергея Шестакова, — поскольку это единственное, что имеет для него смысл, единственное, что наполняет счастьем. И счастье здесь не случайные вспышки света в душе, не какие-то отдельные периоды времени, — это условие существования самой атмосферы, которой дышат поэт и та, кому он обращает свои стихи: «…и что не случится сегодня — случится потом/ не с нами, так с кем-то, а с кем — не увидеть отсюда». Тональность книги можно определить как «счастья неясные знаки»; ее составляют в основном короткие, в восемь строк, стихотворения. Они легки и воздушны («счастье — нехитрое ремесло,/ как мотылька порхание»); при чтении и дышится свободней, и на душу нисходят совершенный покой и тихая радость. «ладони прозрачны, зрачки, что две бездны, черны,/ вода голубее, синица желтее над вербой,/ и небо такое, как будто мы все прощены/ до первой печали, до утренней горечи первой», — в этих строках и полетное счастье, и предчувствие печали, и напоминание о горечи, а все вместе — чистая гармония, просветленность, — то, к чему и стремится настоящая поэзия. Автор путешествует, перемещаясь из одной части света в другую — и всегда с большим запасом тишины в душе, всегда готовый останавливать мгновение, улавливая, как сверхчувствительная антенна, все краски, запахи и звуки. С первых строк каждого стихотворения ожидаешь: «уже рукою подать до чуда»! Шестаков не отделяет природу от человека; точнее сказать, человек у него — часть пейзажа, «участник», «вдохновитель» пейзажа; он — глаза природы, ее дух («ты распускаешь волосы, и опять/ ливни шумят, выходят реки из берегов…»; «…будешь мне сетью, облаком, алтарем,/ будешь мне кровом, воздухом, букварем…»; «сердце в лучах заката к тебе летит»; «это море, которое было мною,/ эти дюны, которыми ты была»). Элегические миниатюры напоминают нежных тонов росписи по эмали, или — отражения в недвижных, задумчивых зеркальных водах. Впрочем, картинам Шестакова не чужды и динамичные цветовые контрасты: «зеленые волны качают лиловый понтон»; «где арка виноградная встает / смарагдовым подобием сезама»; «синева прорвется с балтийским ветром/ через все прорехи скупой зари,/ и зима изумленным наполнит светом / полусонные карие янтари»…
Все, что я сейчас написал, относится к первой части книги. Во второй, меньшей части, собраны стихотворения разного объема, которые я воспринимаю как поиски своей манеры, нащупывание стиля; цельность интонации мне видится несколько нарушенной, но иногда встречаются поразительные по образности строки с характерной для Шестакова легкой взволнованностью:

Пожалуй, Сергея Шестакова можно назвать мастером психологического изображения. Мир поэтом воспринимается остро, чувственно, влюбленно. Название книги не обманывает: все стихотворения — от первого до последнего — о любви.

По прочтении книги Сергея Шестакова некоторое время не хочется читать других авторов.

Странное впечатление оставила эта книга… Я люблю Русакова — его ранние стихи, в которых живут и светлая радость, и томящая печаль, и преодолеваемая боль, выражаемая гармоническими всплесками речи, люблю монотонный голос его поздних стихов, написанных под влиянием тяжелого горя и после — возрождения к новой жизни («Отрадные, как зрелище воды,/ придут стихи и станут облегченьем», — пишет сегодня поэт). И стихи последних лет, вошедшие в книгу 2016 года «Дни», — «тихая лирика», вслушивание, всматривание, вчувствование в природу как в свою душу (об этом сборнике я писал в 8-м номере журнала «Дети Ра» за 2017 год). «Место действия» стихов новой книги Русакова — среднерусская полоса, неказистая деревенька, лесные и луговые окрестности, время действия — чаще всего осень, — и осень не только календарная, но и как состояние души поэта. Сборник «Увидеть ветер» я начал легко, а продолжал с трудом: в ней Русаков на все лады повторяет самого себя, автоматически работая на мастерстве; я думаю, что эта книга обязательно предполагает знание читателем всего творчества автора, поскольку все здесь держится на его личности — подводящей итоги, отягощенной бременем опыта, сетующей на старость и вспоминающей приметы детства и молодости. «Что-то мне затосковалось./ Что-то мне хандрится малость»; «Меня насильно в старость привели./ Я не хотел. Я упирался рогом», — с такими словами можно обращаться только к близким или попросту давно знакомым людям, готовым понять и посочувствовать; остальным это вряд ли интересно, — тем более что подобные сетования не лучшим образом отражаются на звучании поэтической речи. Значит ли это, что книга получилась неудачной?
Сначала мне показалось, что да — далеко не лучшая. Однако я поторопился с выводами. Двести пятьдесят с лишним страниц не могут быть сплошь неудачными; и я, пролистав уже прочитанную книгу, стал делать закладки, отмечая стихи, меня впечатлившие. А потом прочел книгу уже заново — по закладкам. И что же оказалось? Сколько замечательных строк в этом большом сборнике, словно бы затерявшихся среди ворчания, бурчания, охов, вздохов и сердца горестных замет. Мир, человек, небо, Родина, былые сердечные привязанности, переживания и неизбывное чувство неприкаянности, необжитости (отголоски сиротского детства) — все это соединилось в строки живые, теплые, задумчиво-усталые — и тихие (а когда Русаков кричал?): кто может и хочет — услышит, а другим они ни к чему. «Рыбы падают с неба в окно./ Пахнет хлебом из Божьего дома./ За окошком тепло и темно./ И опять на земле незнакомо»; «Дни стояли с холодами,/ с безутешными садами,/ с пустотой, густевшей в них…»; «Опять гремят восторженные грозы…»; «Опять трава, седая от росы,/ так тяжела, что боязно коснуться»; «Далекий дождь дохнул из темноты./ Ночным цветам приснилось утешенье»; «Когда плывет вода без берегов,/ подвешенная в воздухе зеленом…» Подобных строк, в которых земное и небесное друг от друга неотъемлемы, очень много. О своих стихах поэт говорит так: «Была бы музыка, пускай совсем тиха,/ и на носках плясала между строчек»; и если я не везде ее слышу — значит, просто голос поет тише обычного…

Поэт, искусствовед, художник (в эту небольшую книжку вошли и его рисунки), Семененко-Басин вновь поднимает «городскую тему» переживаний зависимости и незащищенности, которые испытывает житель мегаполиса. Почему «Март 2007»? Именно тогда было написано одноименное длинное стихотворение, ради которого спустя десять лет автор и задумал выпустить его отдельным изданием.
В то время как другие сочинения Семененко-Басина воспринимаются как обрывки образов, реплики безумия, фрагменты сновидений, сюрреалистические видения, в «Марте 2007» проявлен лишь сюрреализм. По своим формальным признакам это развернутое стихотворение в прозе, в которым ясно прослеживается развитие сюжета — случай для автора уникальный. Приведу начало стихотворения, оно дает полное представление о характере этого произведения.

Дальше появляются артиллеристы, расстреливающие «куриное затмение», разгорается война, на нее сбегаются «журналюги», их репортажи приводят к отставке правительства; гадалка возвещает зачатие Антихриста. В центре города сваливают награбленное; земля не выдерживает, и в образовавшейся воронке тонут и добыча, и дома представителей власти, и несколько полицейских. Город остается без воды, без тепла; спасаются лишь те, кто успел надеть «хотя бы носки», но главное — уцелел случайный застройщик, который на месте оледенения принимается строить новую цивилизацию, счастливый мир — мир без единой метафоры! И этого мира поэт не принимает.
На самом-то деле мой пересказ не определяет художественной ценности стихотворения, которая состоит из бесстрастного течения образов, невероятного изложения событий, наблюдаемых в состоянии «измененного сознания». Собственно, стихотворение — развернутая метафора гибели  т о г о  города, который был любим автором. Пожалуй, поэту близка психология «средиземноморского» типа, а именно — мотивы испанского модернизма, в котором сильны трагические, едва ли не апокалиптические ноты. Наиболее показательные примеры — литературные гиганты Мигель де Унамуно и особенно Камило Хосе Села, умевший до предела сгущать атмосферу грядущей катастрофы, изображать ужасы человеческой злобы и жутких снов, отчаяние личности, бессильно сопротивляющейся несправедливостям жизни.

В поэтическую «компанию» Олега Асиновского можно записать близких ему Арво Метса, Владимира Бурича, Геннадия Айги, Генриха Сапгира, Вячеслава Куприянова… но вот я перечислил эти имена и вижу, что ведь каждый — индивидуальность, у каждого — свой путь. Не похож на них и Асиновский. Можно ли назвать его представителем верлибра? Наверное, да, хотя — правильней сказать, пишет он неравностопным белым стихом с легкими нарушениями метра, и если вернуть классическую орфографию и пунктуацию, то все здесь окончательно прояснится. Асиновский несомненно работает с метафизикой, его творческое мышление идет от библейских мотивов, которые он всячески обыгрывает, интерпретирует, дает им «прибавочную» художественную окраску, нагрузку, инструментальную обработку, исполняет «фантазию на тему», и более того — словно бы пишет (продолжает) религиозные тексты, восполняя «упущенное», встраивает в них деятелей литературы и искусства (Красовицкого, Бунина, Ахматову, Мандельштама, Анненского, Пушкина с Лермонтовым, Модильяни, Шостаковича…), утаивая прямой смысл и лишь намекая на обстоятельства их жизни, заглядывая в нечто запредельное, мало и редко кем улавливаемое (в том числе и мной). Улавливает ли это сам автор, для меня, честно сказать, загадка. Стихи Асиновского — им изобретенная модель метронома, ставящего жесткий предел высказыванию; в каждой строке — два-три слова, не больше; фразы получаются обрубленными, остриженными, как кустарник; а чтобы не оставалось сомнений в важности строк — все они начинаются с заглавной буквы (больше нигде заглавных у Асиновского не встретишь). «Самое последнее маленькое небо» — эта фраза встречается в книге не раз; я думаю, что оно находится в том измерении, где обретаются духи праведников, достигших совершенства («маленькое» — вероятно, обособленный уголок, «пристроившийся» к Небесам небес).

Образ высокого духовного восхождения? Образ Царства Божия в человеке?
Олег Асиновский ничего не поясняет. Он вообще с нами не разговаривает. Он бормочет стихи как молитвы. Или как псалмы.

Увидел на обложке имя автора, подумал: стихи. Нет, поэт Геннадий Калашников на сей раз выступил с прозой. И все-таки… я эту прозу прочитал как стихи.
Это не просто «воспоминания о детстве». Здесь целая философия: постижение, осмысление жизни, повседневное ожидание новых и новых открытий, свежесть ощущений, которая, как я вижу, до сих пор жива в пишущем — давно уже не молодом человеке, и каждый абзац — поэтический вздох и выдох, а вся книга — как «легкое дыхание», с доброй энергией гармоничного ритма. Одним словом — стихотворения в прозе!
«Оставаться праздным зрителем, а не активным участником» событий для Гены и его приятелей было немыслимым, вот и вспоминает он, как, например, приезжал в его родную тульскую деревню среди бела дня, когда взрослые на работе, «фарябник» (на местном языке — покупатель тряпья, а также всякой всячины: кастрюль. сковородок, иголок, коробочек, открыток, зеркалец и прочего и прочего), и как мальчишки, забыв обо всем на свете, выгребали из своих домов все ненужное (в числе «ненужного» оказывались и вполне добротные вещи — что было чревато вечерним родительским наказанием) и тащили к телеге, где обменивали у этого мужика-«фарябника» на то, что им приглянулось в его зеленом сундучке. И здесь в Калашникове-рассказчике проявляется Калашников-романтик (пусть еще не поэт): «Со стороны это, наверно, напоминало визит белого человека к островным туземцам». Романтикой и юмором проникнута каждая страница; не обязательно это проявляется в сюжете: такова в целом авторская манера. Вот один пример: «…мы с папой и мамой возвращались к себе домой из деревни Березово от бабушки. В этой деревне я не заметил ни одной березы, и это стало предметом моих несколько отвлеченных размышлений. А наша деревня называлась Ровно, хотя в ней не было ровно ничего ровного, начиная от норова ее обитателей и кончая овражистой и холмистой местностью…» А вот другой; речь идет о том, что в деревне проводили водопровод и работали бурильщики; ребята размышляли, насколько глубоко может находиться вода. «Высказывалось даже предположение, что так можно добуриться и до центра Земли. Помню, меня поразило это неслыханное открытие: оказывается, из нашей незаметной деревни можно пробить скважину до центра земного шара. Деревня как-то сразу обрела географическое измерение».
Название книги связано с любовью мальчика к лошадям, потребовавшей немалых жертв — то есть многочисленных падений-ушибов в процессе овладения навыками наездника. Автор пишет о конской упряжи — деревянной дуге, в центре которой крепилось железное колечко, а к колечку привязывался повод уздечка и колокольчик. На нем-то, по ободку, и можно было прочесть: «Каво люблю, таво дарую».

В последнем рассказе Калашников рассказывает о том, как он, родившийся в семье учителей и почему-то невосприимчивый к стихам, с течением времени стал чувствовать звучание слова — особенное, иное, значительное какое-то звучание — в частушках, в песнях, доносившихся из радиоприемников, и как, совершая один из пеших переходов из дома в уездный городок на учебу, вдруг почувствовал: что-то шевельнулось внутри, что-то ритмично забилось в голове, что-то то потребовало уложить какие-нибудь, хоть первые попавшиеся слова в этот ритм — и вызвало незнакомый до этого восторг… Но не буду продолжать, такие признания — дело интимное, — скажу только, что это, видимо, правильное решение — завершить книгу несколькими стихотворениями. Оно, конечно, не очень уместно: уж проза так проза, стихи так стихи, но… то, что прилагается к калашниковским новеллам, их органично дополняет и иллюстрирует. «О, захлестни же свинцовой погодою,/ заворожи своим стонущем плеском…»  — так начинается «Ока». «Память детства высока,/ смотришь, как со дна колодца:/ там в оправе лозняка/ речка маленькая вьется», — а это «Вырка». Какая свежесть ощущений, чистота звучания в этих строчках! Непрерывное движение жизни, взгляд на мир одновременно снаружи и изнутри, глубокое чувство природы вплоть до полного слияния с ней; и в каждой секунде — вечность.