Свежий Номер

№ 9 (71), 2010

В детстве своем я матерчатых львов не ласкал,
Нет, не игрушкам, словам удивлявшийся мальчик,
С первых шагов я не верил мерцанью зеркал —
Их доверительный глянец был как-то обманчив.
Ногтем от зеркала я серебро отдирал,
Как мне хотелось придать его тайну огласке!
И в отражении вдруг появилась дыра —
Мир растворялся за слоем серебряной краски.
Помню занятия музыкой — в зеркале плыл
Черный рояль, как семейный рассохшийся идол…
Пробуя клавиши, я зеркала невзлюбил,
Самого главного — музыки — в них я не видел.
Бледными глянцами я с той поры не томим,
Я разгадал зеркала — и меня к ним не тянет,
Но серебро, так легко повторявшее мир,
С раннего детства сидит у меня под ногтями.

Когда прозрачный Днепр течет из-под пера
и огибает мои детские уроки,
я вновь ищу себя на берегах Днепра,
пока ревет и стонет джип чероки.
Все то же русло, как накатанная колея,
все так же лето цепенеет на изломе,
все тот же памятник. И только я уже не я —
я утонул и всплыл в чужом объеме.
Джип гонится за стойкой плавных зебр —
с какой из них, как кожу тонкую, сдерут колготы?
Наверно, с панночки…
Но при любой погоде чуден Днепр,
распахнутый в летейские широты.
На леску голоса, когда нельзя кричать,
ловя мурену на песке родного края,
я становлюсь рекой, текущей вспять,
не в море, а в беспамятство впадая.
Ревет и тонет — кто? Уже заря
сквозит из вечности. Но лишь глаза закрою —
цветет вода, как медный посох кобзаря,
и льется стершейся
бегущей строкою.

За автостоянкой — бессвязный пустырь с лебедою,
куски расчлененных машин, что свое отлетали.
Мерцающий дождик покроет их мертвой водою,
как в сказке срастутся они,
но задышат едва ли.
Плывут облака, вглубь земли направляя ветрила,
покуда варяги вонзают лопаты в ее пуповину.
Копают траншею, как будто копают могилу,
и бритвою почвы фигуры их срезаны
наполовину.
Дыша перегаром в лицо богомерзкого века,
в котором жучки отпевают движки, повисая над бездной,
они погружаются в небо без низа и верха —
трава-лебеда станет их
лебединою песней.
И было бы можно цепляться за них,
продлевая кусты,
но только гробокопателя труд здесь почетней давно,
чем любая заслуга,
но только иной — соразмерный с дыханьем пустырь,
лежит средоточьем
свободы и мертвого духа…

Если пища мертва, то ее неприступны останки,
тронешь сэндвич холодный глазами — и ты уже сыт,
в перерезанном горле безжизненной белой буханки,
словно твердая кровь, застревает полоска сухой колбасы.

Узкогорлая ваза, в которой задушены тихо побеги восторга
пересеянной влагой давно подавила восстанье слюны,
чтобы ты холодел у витрин продуктового морга,
подбирая покойника с яркою биркой цены.

Если эти хлеба рождены не божественным жестом,
и элитные вина не взмах над пустыней пролил,
то тебе не уйти от суфлера сферической жести,
от нелетного времени с тяжестью свинченных крыл.

Между спущенным облаком и нависающей карой господней,
затянувший удавку на горле слепой пустоты,
супермаркет петляет, как длинный туннель к преисподней,
ты идешь по нему, ты совсем поседел, и твой сэндвич остыл,

И, пожалуй, один лишь язык не утратил свободу,
только вздыбить его, если рот не закрыть на замок —
все равно, что с разбегу нырнуть в зеркала, а не в воду,
или с места рвануть — и себе наступить на шнурок.

Значит, будет пуста усыпальница в льдистом кристалле,
где когда-то зрел бунт, а сейчас безмятежно течет бытие…
То ли рожь, то ли ржа прикипает к заоблачной стали,
что, как черствую булку, разрезала горло твое.

В такую ночь, когда звезде
тебя не видно,
Раздвинув кости интерьерного бамбука,
Ты в страшной духоте откроешь Windows
Дышать у синей проруби ноутбука.
Пусть, как на кладбище, на книжной полке тесно,
Зато в сети просторно, как в астрале,
Здесь плавают расслабленные тексты,
Что рыбами непугаными стали,
И чем плотнее тьма, тем ночь безбрежней,
Ты послан средь морей и гор условных
Освоить их язык, забыв свой прежний,
Мерцая на манер холоднокровных.

Язык со временем дает усушку и усадку,
и вот лапшу зовут английским словом noodle
писатели неробского десятка,
которых бес, точнее, текст попутал.
Что буржуазно — вовсе не антинародно,
коты Британии внушают львам Цейлона,
и вот опять литература — это модно,
и лоск салонности — как блеск автосалона.
А правит кошками компьютерная мышка,
консервы речи вырываются из жести,
ложась в коробочку десятидолларовой книжки
мышешуршания полночных путешествий.
Герой, всплывающий, допустим, в замке Мальты
со дна ущелья русской летаргии,
и страсть, отпущенная нам, как мегабайты,
за кликом клик сплелись в ее драматургии.
Телеведущая с глазами одалиски
и хор топ-менеджеров, что косят под микки-рурков,
им хватит места всем на жестком диске,
у тех, кто весело играет в демиургов.
Так уступая право на звучание
румянцу глянца, что рожден листать в полетах,
обречено хранить обет молчания
бессмертие в угасших переплетах.

То ли настолько приелись фрукты Матисса с абсентом Дега,
что остается наполнить желудок соцартовским кормом,
то ли мелеет привычная речь, и ее берега
как камышом, зарастают шуршащим поп-корном.
И натыкается пьяный язык на скользящие абрисы —
новым язычеством выложенные мозаики:
вискасы, легинсы, сникерсы, тампаксы, памперсы,
рокеры, брокеры, байкеры, домохозяйки…
Звезды ток-шоу или спичрайтеры каждого флюгера,
что разбрелись по лужайкам сочного бакса,
хакеры, хукеры и номинанты на Букера,
и, наконец-то, просто тинейджеры в слаксах.
Не из пучины, а из речной взбаламученной гущи
рыбка всплывает: «Чего тебе надобно, старче?
Ты подари мне отечество райского Гуччи,
Райского Гуччи, а заодно и Версаче».
Мед-пиво пил я на этом пиру, незамеченный гость,
и из зубов выковыривал Пушкина, как буженину,
сыто икая. Постмодернизм это вовсе не пост —
вискасно-сникерсный жор или роял канинный.
Слово не слыша, и не ощущая оков,
я на конях пустоты ускакал в заязычье
В сопровождении свиты хмельных разудалых божков
В их этикеточном,
Их медальонном, брелковом величии.

В летейских каплях, в ледяной росе,
в разлете позолоченной равнины
сидят старухи на обочине шоссе,
у гроба августа поставив георгины.
Их губы небу отвечают — «Да»,
когда по трассе мчит мертвец на «вольво».
Пурпурным трауром обита пустота
Лесов Империи. И ежишься невольно.
Холодный блеск своих календ даря,
нам шепчет время, как апостол Павел,
что август — не сегмент календаря,
нет, август — это тот, кто нами правил.
Одним его оплакивать. Другим
перенестись в загробный мир неона,
где в алом небе замерзает гимн
богам стеклянного игрушечного пантеона.
Но ты не в силах выбирать одно их двух,
и свой дневник захлопнешь, словно святцы,
как влажный лист, прилипший к ребрам дух
не может, опрокинувшись, сорваться
и лечь на кладбище листвы, накрыв отцов,
он вьется над землей, на вихрь наверчен,
и будоражит августовских мертвецов.
Проходит вечер.