Свежий Номер

№ 9 (71), 2010

Такая зеленая штука
из нашего грустного века… —
стучащая, если нажать.
Потеряна у автомата
и в землю прохожими вмята
(потом распрямилась опять).
Она мне сказала: «Послушай,
я тут потерялась на случай
найтись… вот такие дела».
Была в ней внезапная милость,
когда она вдруг распрямилась
и прядку со лба отвела.
И я все крутил эту штуку,
хотя ни единому звуку
не верил, а сам — ни гу-гу,
хотя понимал уже, в общем,
что как мы ни злимся, ни ропщем,
а я без нее не смогу.
И я все крутил эту штуку —
несильно поранивши руку —
и делалось мне все ясней,
что это, должно быть, навеки,
что все мы бродяги, калеки…
и было мне зелено с ней!

Новенькая втулка, ценность без упрека —
никакого толка, никакого прока,
никакого смысла…
Надо было б смазать, если б было масло.
Кузнеца Гефеста золотая прихоть,
надо было б спрятать, если б было место —
где-нибудь у сердца:
втулку, шпильку, гильзу… — время экономить:
все имеет пользу, все имеет память,
все имеет цену.
Все однажды, после, зацветет лозою,
изольется мыслью, изойдет слезою…
дайте только время.
Все еще вернется из глубин колодца
на волне хорея, на хребте Борея —
дайте только время где-нибудь у сердца.

Должно быть (должно быть!), от киндер-сюприза:
одна половинка — которая снизу,
одна полусфера…
разъяли и бросили, стало быть, дети.
Что было в ней — я не скажу, хоть убейте:
была в ней кифара!
Не то чтоб живьем… но объем полусферы
был ясный намек на наличье кифары
когда-нибудь прежде,
когда еще целым был круглый цилиндр,
когда еще эти небрежные киндер
водились тут реже.
И я на минувшей кифаре на этой
исполнил припев моей песенки спетой —
давно уже спетой.
И прежние дни у меня за спиною
шептались и шли осторожно за мною
коротенькой свитой.

Чье-то проволочное колечко
всем на счастье… хоть и не наличка,
а немалый подарок небес!
Поглядеть — так совсем золотое
и наполненное пустотою
с бриллиантом внутри, хоть и без.
Ах, прощайте, мои домочадцы,
я сегодня уеду венчаться
и назад не вернусь никогда,
а когда я вернусь, я не знаю:
это знают колечко резное
да воздушных колес обода.
Но, когда я вернусь, вы прочтете
обо мне в прошлогодней газете,
что он, дескать, уехал назад…
Вы тогда не хватились потери,
да все годы давно пролетели —
и ветра сквозь колечко сквозят.

Стеклянный шарик, каких навалом, — с отливом алым:
таких видали-перевидали в счастливом детстве,
но, как и в детстве, опять загадка: куда с ним деться,
хоть и не лишний, а никчемушный — в большом и малом!
Бывало, катишь такой вот шарик, куда не знаешь,
и все гадаешь, зачем бы это, к чему бы это…
Теперь-то ясно: всему на свете цена одна лишь —
цена гаданья, цена вопроса, цена ответа.
Пусти под горку, сожми в ладони, храни в кармане:
такая круглость везде в почете, везде сгодится,
ее на свете давно, пожалуй, нет и в помине —
но только дети об этом знают, да вот… индейцы:
они увидят стеклянный шарик — и станут биться
между собою за право шарик пустить под горку,
сжимать в ладони, хранить в кармане — и плакать горько,
коль не достался… а так хотелось, такая ценность!
Они насильно тебе подарят перевитое
копье и перья, колчан и стрелы с веселым гулом —
за это право владеть священною пустотою:
пространством полым, прозрачным целым с отливом алым.

Что-то вроде чего-то вроде —
милость некая Христа ради:
то ль булавочка, то ль заколочка…
Так бывает: подкинет улочка —
и не знаешь, куда девать!
Бросить жалко: и так уж брошена —
лучше как-нибудь по-хорошему:
взять почистить, окантовать…
Пусть висит, на стене блистая —
милость Божия золотая
от беспечной прохожей девочки,
разбросавшей свои обновочки —
что куда, кому Бог пошлет:
где коробочка, где улыбочка… —
вертихвостка, стрекозка, бабочка,
угодившая в переплет!
Ее больше на свете нету —
она жизнь свою как минуту
прожила — и ищи-свищи-с:
по булавочкам, по заколочкам…
по заброшенным темным улочкам —
по уличкам ее вещиц!

Всем осколкам осколок, с пожаром на скулах:
память печи, и сечи, и речи усталых
полководцев, с тоской говорящих солдатам:
мы могли бы остаться в живых, но куда там!..
Мы могли бы остаться в живых, но куда там —
мы разбросаны по безымянным редутам,
чтоб вождям нашим — лживым, богатым, надутым —
безопасно бродить по торжественным датам,
чтобы детям, войною не слишком задетым,
собирать черепки по редутам… да где там,
есть один лишь осколок!
И я им владею —
я владею им и с каждым днем молодею
и уже я готов умереть за идею —
за какую-нибудь за идею седую.
Но, покуда не умер, живу — в ус не дую,
в ус не дую, а только владею, владею
под одною звездою, своею звездою.

Полусогнутая пряжка:
если хочешь, застегни —
хоть навеки, хоть немножко,
если хочешь, застегни
или просто так любуйся,
или об заклад побейся,
эту пряжку заложив:
проиграешь — будешь жив!
Эта маленькая участь
на земле лежала, скрючась:
если хочешь, распрями —
молоточком ли, совочком,
задушевным ли словечком,
если хочешь, распрями.
Нам и всем не много надо:
хватит слова, хватит взгляда,
хватит просто чтоб подули
пусть и из далекой дали
на горячее чело…
даже и, на самом деле,
хватит вовсе ничего!

Крышка от некоей емкости —
просто немыслимой ломкости:
взялся покрепче — и нетути!
В общем, при полной ненужности
требует бешеной нежности,
не говоря уж о трепете.
Что ею было завинчено,
знать, без сомненья, заманчиво —
впрочем, не так обязательно.
Ясно, что что-то воздушное,
перистое и нездешнее —
облако, светлое затемно?
Крышка потеряна, полноте,
облако стерлось из памяти —
только его мы и видели!
Джинн из сосуда никчемного,
«Дух Ничего» наречем его,
ищет себе повелителя.

А заглянем хоть под этот под тяжелый половик:
грошик ломаный, однажды потерявшийся навек
(не навек, мой драгоценный, ничего тут нет навек), —
грошик ломаный найдется,
разумеется, найдется
не волнуйтесь, имярек.
Думал, потерял — и ладно, думал, век давно истек,
а смотри-ка — появился развеселый антиквар,
ходит, песенку мурлычет развеселый антиквар:
грошик ломаный найдется,
разумеется, найдется
не волнуйтесь, имярек.
И печатают в газете объявленье в пару строк:
«Грошик ломаный утерян, до обеда позвонить», —
и спешат все телефоны до обеда позвонить:
грошик ломаный найдется,
разумеется, найдется,
не волнуйтесь, имярек.
И несутся к антиквару сто пятнадцать человек:
грошик ломаный нашелся, потерявшийся навек!
Не навек, мой драгоценный, ничего тут нет навек:
грошик ломаный нашелся,
разумеется, нашелся,
не волнуйтесь, имярек.

Открыточка с оторванным углом —
и пусть оторванным, и поделом:
была бы целой — не было б резона!
А так — смотри, какая благодать:
стоять и зачарованно гадать,
чем кончится у них конец сезона.
И без того там слишком много слов —
и без того чрезмерно тороплив
рассказ о небывалом изобильи
даров природы и любви даров,
дневных походов и ночных костров,
и тяжело дышать от звездной пыли.
И без того избыточно легка
порхающая по строкам рука —
хотелось бы поболее нажима,
хотелось бы потише мыслям течь...
как вдруг — внезапно прерванная речь
и будущая жизнь непостижима,
и тотчас же приходит волшебство:
оно в уменьи не сказать всего,
запнуться на случайном новом смысле —
и если оборвать себя на той
или на этой быстрой запятой,
и если вдруг расплакаться, и если...

Может, конечно, и выбросили —
с них станется, с южных ютов! —
но сначала у неба выпросили,
понятно, что для полетов:
перышко с разводами радужными,
из самых простых, голубиных
(местными тяжелыми гражданами
почему-то особенно любимых).
И я полечу на том перышке
куда-нибудь в дальние гости —
я полечу на том перышке
на Берег Слоновой Кости,
где разные перышки сотнями
порхают вокруг и горят,
особенно — днями субботними
и воскресными, говорят.
У меня есть кошелка марлевая,
я туда их все соберу —
и предстану, грехи замаливая,
перед облаком на ветру:
дескать, был и я среди спорящих,
расшибал пространство плечом…
между тем как все дело — в перышках,
и больше совсем ни в чем.

А вот это у нас — от чего?
Да помилуйте, ни от чего:
ведь не все от чего… ах, не все от чего,
есть ведь что-то и ни от чего!
Ну, допустим, оно — от тревог,
тех, к которым ты слишком привык:
с неба легкий кивок — и не стало тревог,
не тревожься, чудак-человек!
От соблазнов на старости лет —
скажем, стать на тонюсенький лед…
с неба тихий привет — вот и нет их как нет,
тех соблазнов на старости лет!
Дальше сам говори, мой родной:
от игрушки нелепой одной,
безделушки одной, побрякушки одной —
от одной от судьбы заводной.
Где получится — там и повесь,
только лучше, конечно, не здесь:
здесь и так уже есть… столько всякого есть,
что не съесть, и не счесть, и не снесть!

Да как-то и не знаю, чем назвать, —
ничем не назову, так и оставлю:
ведь я же… я отправился на ловлю
чего-нибудь, дружок, — что Бог пошлет!
А Бог послал такую, значит, вот
забаву… позабывши дать ей имя,
(чтоб, например, не спутали с другими,
не приняли за что-нибудь еще).
Но ей, забаве, видно, наплевать,
как называться — ей бы лишь катиться,
катиться, и сиять, и золотиться
по утренней, по гладкой мостовой.
Поскольку что имеем — не храним,
поскольку счастлив только аноним —
не нареченный и не обреченный
нести чужое имя на плечах,
но — золотиться, и сиять в лучах,
и думать обо всяких мелочах,
и быть лишь самому себе причиной!

Или — летела себе золотинка,
так и летела: бездомно и тонко
что-то такое звеня на лету…
дескать, летишь вот, звеня и сверкая, —
жертва вопроса: а кто ты такая,
чтобы сигать в высоту?
В общем, конечно, никто не такая —
просто немножко лишилась покоя,
вот и взлетела — и все, и конец.
Нет на сей счет никаких объяснений —
есть только день… невозможно весенний:
свет, и тепло, и скворец.
Кто б еще понял, зачем мы летаем!
Люди вон тоже летают — не то им
скучно, и грустно, и… как-то не так:
вот и простая одна золотинка
в небе весеннем — рутина… рутинка,
будничный образ, пустяк.
Можно, конечно, поймать и рагладить,
можно и как-то иначе уладить
эту судьбу — да зачем же, лети:
мы обозначим тебя в каталоге
как экспонат, что все время в дороге,
как аватару пути.