Свежий Номер

№ 12 (158), 2017

Поэт, драматург и сценарист Александр Тимофеевский хорошо известен как автор слов популярной «Песенки крокодила Гены» из мультфильма «Чебурашка».
В этом году в «Издательстве Евгения Степанова» вышел его новый стихотворный сборник «Я здесь родился», который уже отмечен многочисленными рецензентами.
«Бывает так, что известность поэта — заслуженная, но несправедливо однобокая, — пишет критик Александр Карпенко. — ... Популярнейшая песенка невольно вытеснила из обихода другие грани дарования знаменитого поэта. И Евгений Степанов, издатель и редактор новой книжной серии “Авангранды”, помогает нам раскрыть широту поэтического таланта этого необыкновенно разностороннего человека. Как вы, наверное, уже догадались, Александр Павлович Тимофеевский — не столько детский, сколько глубокий, оригинальный “взрослый” поэт».
Стихи разных лет, которые вошли в сборник, удивят читателя новыми гранями таланта давно известного мастера.
Детская открытость миру и мудрое восприятие происходящего отличают его творчество. У Александра Тимофеевского большой жизненный опыт. Смена социально-экономической формации пришлась на то время, когда взгляды на мир у поэта уже давно сформировались. Поэтому значительную роль в творчестве Александра Тимофеевского играют социальные идеи. Как поэт и гражданин, он не перестает болеть душой за Отечество, которое часто не совпадает с понятием «государство».
«Я здесь родился» называется книга. И название заставляет задуматься нас о России, о Москве.
Москва — это город, в котором Тимофеевский жил, учился и работал, где «все случилось уже». Образ Москвы проходит поэтапно через всю книгу и предстает с разных, совершенно неожиданных сторон. Ведь помимо Москвы Тимофеевский родился и в фантазийном мире своей второй действительности. Без нее не смогла бы состояться первая, как не сумел бы расцвести багульник «наперекор календарю» из стихотворения «Январь прошелся королем».
Реальный образ Москвы в стихах поэта переплетается с мифологическими «брегами пустынных вод» и «одинокими дубравами». Одновременное пребывание в двух пространствах — настоящем и выдуманном — дает энергию творчеству Тимофеевского. В подлинном спектре событий существует фактический день с личными и социальными проблемами. Например, стихотворения, написанные в 1980-х годах, отражают настроения потерянности и несвободы, что было характерно для времени «застоя».

В застойном мире существует и любовь, а в связи с ней и ощущение легкости и беззаботности, пусть даже в столице «тоталитарного режима».

Мир фантазии создает образ домового («Домовой») или заставляет лирического героя представить самого себя колдуном («Колдун»).
Действительность входит в стихи днем Победы у Александровского сада, воображение — загадочным счастьем шагаловского парения («А я, — желаю счастья! — встречным / Орал и над землей парил») или художественными образами в стихотворении «Пророк».
Это стихотворение можно отнести к таким же хрестоматийным, как и «Пророк» Пушкина, поскольку в нем обозначена высшая миссия служения людям, даже если эти люди жалкие и падшие. Снижение образа лирического персонажа оправдано здесь пониманием народа, стремлением быть вместе с ним. Ведь приносить пользу обществу может только тот, кто познал его изнутри и проникся единой с ним горечью.
В «Песне скорбных душой» (1983 г.) с особой поэтической силой проявляется гражданская позиция: переживание за людей, загипнотизированных лозунгами «застойной» власти. В полиметрическом стихотворении «Тридцать седьмой трамвай» (1992—2003—2005) со всей болью передано ощущение замкнутости непреодолимого круга, безысходного «движения вспять». Это касается как самого города (Москвы) с воспоминаниями о самиздате, о снесенных домах умершего Арбата и доме, «где в первый раз… Галича пропели», так и внутреннего состояния поэта. Полиметрия в этом стихотворении — то есть смена размера и ритмики строф — художественный прием, подчеркивающий попытку вырваться вперед в своих упованиях относительно судьбы России. Но в заключительной строфе трехстопным амфибрахием аккумулируется отчаяние неосуществленных ожиданий. А Россия ассоциируется с чеховской Каштанкой, вызывающей боль и сочувствие:

Такие стихи раньше могли быть написаны только «в стол». Во многом они актуальны и сейчас, когда настало время свободного выражения мыслей, а значит, время надежд.

Смешение речевых стилей – от традиционного до авангардного – отличает эту неоднозначную книгу. В многоплановых текстах стихопрозы –- реальность, перемешанная с фантазией, что создает многомерность творческого пространства, в котором поэзия соседствует с философией, а элементы из мира вымысла переплетаются с историческими, библейскими и мифологическими персонажами. Звукопись зауми («Бабр брал на цугундер, Бибо отдавал зеркально –- зерном и лыком...») может быть дополнена афоризмом, встроенным в стихотворный ряд («...У бесконечной книги нет начала, у высокоцелья –- фундамента, есть лишь плотно застроенная черная дыра...»). Кажется, что экспериментируя со словами, Кудрявицкому нравится погружаться в метафизические ребусы и пытаться увидеть «заоблачными глазами... ушедшее и промелькнувшее», «светлоглазо читать подводные таблички знания».
Семантическая завуалированность порой не позволяет воспринимать текст буквально. Почти в каждом стихотворении есть подкладка, параллельные составляющие, которые можно интерпретировать различно. Например, гротескного двухголового человека («Двухголовый человек и бумажная жизнь») можно рассматривать, с одной стороны, как бюрократа, который на бумаге фиксирует одно, а думает другое. А с другой стороны — это может быть писатель, через определенное время заглянувший в свои забытые рукописи и обнаруживший вдруг, что все написанное им стало ему чуждо и неинтересно. Он переживает разочарование («...Все, что рассказано, не просто так, а в назидание любителям подсматривать в замочную скважину своей бумажной жизни»). Раздвоение личности фиксирует заглянувшая в контору маленькая девочка. Вероятно, это символ рациональности и пробуждения на какой-то миг от словотворчества, возвращение в реальную, скучную жизнь.
Здесь возможен и третий план, который откроется кому-то еще. Но чем больше подтекста содержит в себе стихотворение, тем оно глубже, объемнее.
Есть стихи, которые убеждают эмоциональным напором, ритмом и музыкальностью. Роберт Фрост считал, что тональность и звучание речи «так же семантичны, как и реальные слова». Исходя из интонации стихотворения, наполненного абсурдистской лексикой, можно домыслить суть. Недаром Бродский сказал о Кудрявицком, что «он описывает неописуемое, и вполне убедительно».

Многие тексты воспринимаются в книге эмоционально-интуитивно. Но в стихах Кудрявицкого есть свое рацио, в отличие от чистой зауми, когда в сообщении преобладает бессмыслица, как, например, в кручёновском «дыр бул щыл». Ритмизированные каламбуры, уводящие в сферу парадокса и переполненные сочными неологизмами, позволяют разгадывать логическое содержание. Иногда логика прозрачна до актуальности.
Злободневность карается иронией или сатирой с помощью уничижающих новоизобретенных слов («снаружи пустота — непейзаж, непортрет, многооконье»). Или древние персонажи переносятся на фон современной жизни. Библейский герой Иов с ламентациями по телефону к Всевышнему по поводу «жалованья от кесаря» и «цен от лукавого» заявляет о неустаревающих социальных проблемах. Замешанные на «эзоповом языке» невероятные ситуации с убедительными словесными новшествами, в которых обозначены правдивые наблюдения, — и есть те гиммики, то есть рекламные ходы, привлекающие читательское внимание. Но вопрос коммуникативности художественного текста поднимал еще Саша Соколов после публикации «Триптиха». Думаю, что для подобной книги читатель должен достичь определенного уровня, мастерства понимания.

.