Свежий Номер

№ 10 (144), 2016

Сверху падало небо,
слоями на землю ложилось,
постепенно светлея.
Его колдовским хороводом
заморочен, поверил бы истово
в горнюю милость —
но себе не солжешь
на детекторе полной свободы,
но в е-мейле у ангела
тоже есть слово собака,
элевсинских мистерий двусмысленность,
спесь первородства, —
не высовывай голову! Небо светлеет, однако
время плотно сжимается и надо мною смеется.

Не сливайся с пейзажем,
он много сильней, он повяжет,
засосет — не заметишь,
сопьешься, сольешься, сотрешься
и ни слова не скажешь —
инерция пухом лебяжьим,
тихим теплым теченьем заманит,
как кошку прохожий,
Одиссея — Калипсо. На пике любви и опалы
так легко раствориться
в усталости сиюминутной.
Утро — свежий цветок,
правда, мы в нем — какие попало,
недоспавшие зомби,
измятые в тесных маршрутках.

Повинуйся порывам!
Им было непросто прорваться
сквозь дремучую косность
депрессий, рефлексий, амбиций —
и затеплить свечу.
Не пугайся своих девиаций,
с Дона выдачи нет.
Изумиться, поверить, влюбиться,
в кружевном многомерном плетенье
немею и внемлю,
осыпается небо — доверчиво, бережно, хрупко,
и летят лепестки на прощенную грустную землю,
укрывая нежнейшим покровом нарывы и струпья.

Всех и дел-то в раю, что расчесывать длинные пряди
и цветы в них вплетать. У Адама еще был треножник,
он макал рысью кисть — и стремительно, жадно, не глядя
создавал новый рай — и меня. Он пытался умножить,
повторить… Мы — не знали. Кто прятал нас? Вербы? Оливы?
Просыпались в лугах и под ясеневым водопадом,
не твердили имен и не ведали слова счастливый,
ничего не боялись — в раю не бывает опасно.

Там, где времени нет — пить на травах настоянный воздух…
Я любила рысят, ты любил пятистопный анапест,
лягушачьи ансамбли и тех кенгуру под березой.
Мы не знали, что смертны, и даже что живы — не знали.
Быль рекою текла, вряд ли я становилась умнее,
наблюдая, как птицы отчаянно крыльями машут,
огород городить и рассаду сажать не умели —
а в твоем биополе цвели васильки и ромашки.

Но закончилось детство — обоим вручили повестку —
и с тех пор мы во всем виноваты, везде неуместны.
Мы цеплялись за мир, за любую торчащую ветку.
Нас спасет красота? Ты и правда во все это веришь?
Все кусались вокруг, мы старались от них отличаться…
Кроме цепкости рук — только блики недолгого счастья.
Корни страха длиннее запутанных стеблей свободы.
Только в воздухе что-то — пронзительно-верно и больно…

Твой случай хронический, я совершенно спокойна,
нет, весь не испишешься — пусть карандаш на исходе.
Зеленого света не будет — но все же пропустит
решительный, с палкой в полоску, серьезный мужчина,
имеющий власть разрешать — рифмы, всходы, восходы,
восторги, истерики, шизофрении и войны.

Ты в семьдесят первом? Я еду в четверке — не цугом,
а жаль — было умное светлое тихое время,
серьезное, чувства нежнее и нервы целее,
и легче жилось — потому и ценили друг друга,
и небо, и землю — теперь никого не жалеем,
и первых — себя, только бьемся о стену упруго.

Застройка похожа на графики курсов на бирже.
Испортили город — ну что же, хоть в форекс сыграю,
а что еще делать с такой беззащитной планетой?
Срастить человечество — это задача поэта,
вполне непосильная, как и хотелось — за гранью
возможного, как горизонт — не становится ближе…

Обострившимся зрением,
истосковавшись по лету,
различу сто оттенков
у спелого белого света,
разложу его спектром —
колоду сквозь призму пасьянса.
Не сойдется, не жду —
свойство целого — непостоянство.

А холодный апрель —
как Адам, не вкусивший от древа.
Это белое солнце
пока никого не согрело,
Это белое облако
в белом простуженном небе,
в мертвых молниях веток —
и не помышляет о хлебе.

Но фасолина сердца
апрелем уже прорастает.
Скоро иглы лучей
попадут в капилляры каштанов,
свяжут небо и землю
в единое сокодвиженье.
До смешного взволнована
этим известным сюжетом,

я сонеты сложу,
триолеты и кабриолеты,
безутешная радость во мне,
стосковавшись по лету,
по спирали души,

начав издали, робкой обмолвкой,
пробирается к центру
слепой патефонной иголкой.

Будем вместе искать —
и наверное, вместе обрящем.
Проследим, как пунктир электрички
растает за рощей.
Я останусь —
стареющим, нервным, живым настоящим.
Не хочу быть
красивым, фальшиво-изысканным прошлым…

Там, волнуя траву, мягко стелются овцы,
сами — волны, опаловы, пеги, черны,
и невинны… Их суть — из бесчисленных опций —
там, где стелются овцы — нам не до войны.
Где в зените акации отяжелели
знойным маревом, и опоили июнь,
воздух гуще, и овцы плывут еле-еле
по летейским волнам, и неслышно поют,
в серебре встань-травы, в сонмах ласковых духов,
с детским сонным доверьем левкои звенят,
отголоски беды не касаются слуха
и не тронут тринадцатидневных ягнят.

Над равнинной рекой — к водопою — склониться
и протечь вдоль нее чуть повыше — туда,
где не так безнадежно чернеет вода
и еще пробивается свет сквозь ресницы…

Научи меня, Господи,
просто, свободно писать,
взять стило и писать,
позабыв о форматах и стилях
тех, кто знает, как надо…
Забыть о долгах, о часах,
о холодной ломающей боли —
когда не любили

Не на север, не в лодке,
не в холод, не в дождь, не в мороз,
а в озноб подсознания,
в ересь похожих, безликих,
как в аду,
в сирый ком закипающих слез,
оплетенный кругом
постулатами странных религий

На кушетке у Фрейда
я вспомню такие грехи,
за которые вертятся
на электрическом стуле.
Научи ворошить
мой надежно укрытый архив
отделяя от боли
всю прочую литературу.

Мозг инерции просит,
не хочет спиральных свобод,
неучтенных, опасных,
лихих, не дающих гарантий.
не дающих плодов…
уносящих бурлением вод
и ребенка в тебе —
под сомнительным кодом «характер».

Серпантины уводят
все дальше от плоской земли,
сублимации, скуки,
привычки, инерции, дремы.
Про Русалочку — помнишь?
Часы отключились, ушли
вверх по склону — и в вечность
с постылого аэродрома.

Я останусь вверху, на плато,
здесь наглядней дела
и слышнее слова Твои —
ближе, наверное, к дому.
Архимедов огонь
насылают Твои зеркала
на корабль — и пылает фарватер
так странно знакомо…

…отражая, нести молчаливый
невербальный утиный восторг,
осознанье прилива, отлива,
томный запад и нежный восток
узнавая, тянуться над морем
на уютных послушных волнах,
по транзитной ликующей флоре
различая места, времена
года, века, сличать очертанья
берегов с джи-пи-эсом в крови,
пренатально и перинатально
чуять древнее эхо любви…

их немыслимый дар —
возвращаться
на знакомые с детства моря.

…вот теперь начинается счастье —
приготовься и сразу ныряй!
Там, наверное, пахнет озоном,
дышат свежестью поры земли.

…Ничего, кроме сердца и зова,
пары крыльев и тысячи ли…