Свежий Номер

№ 10 (144), 2016

Если гору принять за дырявый камзол,
из кармана цедящий тропинку к утру
вдоль утеса, —
Распахнется картина,
и в шум рукава
обнаженные брызги
слетятся назад,
и взойдет водопад
из провала в исток
отдышаться под дымчатый ворот.

На пороге равнины из тени и мха,
бесконечные сосны в лиловом снегу
замыкают корону —
колпак ледника — неподвижной воронкою манит звезду.

И созреет комета,
проснется ледник
в треске свергнутых сосен.
Из русла огня
стаи каменных птиц
вылетают на крик.
Оборвется утес,
поскользнется гора.

И тропинка повиснет,
короной слепя,
над изнанкой камзола,
дырой колпака,
бледным шарфом горы,
обмотав высоту
над полетом воды
в пустоту.

Если скорость разлуки делить на двоих,
сокращая бессонницу в мыслях тугих,
то экран потолка, обернувшись к окну,
завернет его тени в дуду.

Из подзорной дуды по следам светляка
путешествует омут больного зрачка,
в нем кочует троллейбус, хранится январь,
и бенгальскую ночь провожает фонарь,
и янтарь в снежной плазме картавой зари,
и родной шепоток: отвори!

Но расторгнется встреча. Зажмурят окно желтоватые шторы.
Между страхом и сном, пробежит холодок.
Человек — лабиринт электронных дорог, —
пастушок-шепоток в глубине монитора.

Пастушок-шепоток обойдет тишину,
прикоснется к губам,
протяженность разлуки раскрутит дуду
в бесконечный плацдарм.

Будут тени качаться и длиться в окно,
из которого плещет немое кино.
И спокойная одурь, как дрожь по стеклу,
проникает в открытую мглу.

Бесконечное тело от лба до замка
шевелится меж звезд в гамаке потолка
у весеннего снайпера в пульсе виска
перелетной мишенью зрачка.

В глубине монитора сквозняк,
на разрушенных сайтах огни.
На планете Багдад — на планете бардак.
На планете одни земляки.

Земляки-землекопы оконных забав
благодатного неба сверчки,
полевые мужчины, стратеги без прав,
голливудской мечты очаги.

Разыграется время, сбивая цифири с руин.
У Тиресия воин испросит дорогу в разграбленный дом.
Пролетит Ватерлоо, мелькнут Ленинград и Берлин.
И заполнит троянская гибель экран-окоем.

И песчаная буря, и сполохи дымных грибов,
в сердцевине разлуки, в разломе слепых скоростей.
На Итаке темно, и бессонница царствует в ней.
И на всем белом свете действительна только любовь.

Если тень океана, величие дна
в потаенном значении, в скрытом числе,
как иголка в яйце,
как Эдипа жена,
как империя,
как драгоценные угли в золе бухенвальдских печей,
как замедленный взлет тополей

перед первым ударом в картонные сны близнецов,
перед школой, взведенной на дикий алтарь самозванства.
Телешоу бессилия в минной тоске катастроф
перед страхом майдана, в ликующей сцене аванса.

Вместе с тем, как меняя мечту на кредитный билет
в электронную пропасть, в эфир календарного блага,
наливается тень, созревает глубинная брага,
чуть заметным волненьем пошатывая парапет.

То рождается штиль. То — безветрие сводит с ума.
То стоит карусель на вершине державного взлета.
То уходит в шумерский песок молодая пехота.
То на дне океана слепые стоят терема.

Просыпается тень. Отделяется темень от шерсти.
Отделяется тень от прибитой травы и песка.
Отделяется небо от круга озерного всплеска.
Просыпается шорох медянки и стрекот сверчка.

Настороженным слухом встречая далекую птицу,
Как щелчок дирижера для альтов сухих тростников,
Как березовый шелест, как звонкого леса ресницы
В зоркой дали притихших рыбацких костров,

Поднимает глаза и на нюх ощущает округу,
Точно влажные ноздри вбирают предутренний хмель.
А туман — от воды, словно скатертью, стелет по лугу,
Словно то муравьи застилают ночную постель.

Просыпается день с первым лаем из солнечной пасти.
С первой мыслью — проверить, полны ль ятыря?
В камышовых запрудах пора перебрасывать снасти
И с собачим терпением ждать карася-звонаря.

Там тройки корабельных снов
во весь опор взбивают пену странствий.
Там зимы жгут.
Там умирают танцы
от передела спелых городов.
Там в отраженьях гаснут новобранцы.
Там падок зов
на эхо постоянства.
Там нет пространства
без чужих следов.

Там жил-был шут,
и расходился транспорт,
в котором сны
завязывали в банты,
когда аллеи
переплетены.
Там шут шутил.
Оберегали феи
его маршрут
в отяжелевшем теле.
Его спасут,
когда спадут метели.
Беда — куранты выбились из сил.

Тогда, чет-нечет!
Было или нет?
Тогда, на свет, как бабочка из речи.
Тогда взаправду и по-человечьи
его черты из памяти уйдут.

В глубинах языка
таежного зимовья
хоронится тоска
престольного московья.

Там запад оспой взрыт,
отхаркивая порох
из ртов кариатид,
из ватиканских хоров,

косится на восток,
там набухают тучи,
там бой в кровавый гонг
откладывает случай.

А здесь в косых слогах
под перекрестным зовом
острожные снега
выдерживают слово.

Когда уходит речь из заливного дола,
И солнечный щенок резвится на полях,
И тополя из дальнего глагола
Спускают тетиву и гаснут в облаках,

Срывают грозы звук из высохших наречий,
Из воспаленных трав, из горемычных строк,
Снимают пену слов с парной крестьянской речи,
И нет таких имен, чтоб отодвинуть срок.

И мир произнесен в причастии, в союзе,
Из соколиных глаз, чтоб охватить окрест,
И век преподнесен в обшарпанном картузе,
И голос озарен, как дождевой оркестр,

Когда на полсмычка остановив дыханье,
Глотая оборот немыслимых слогов,
Из заливных лугов уходит в придыханье
Открывшаяся речь тисненых берегов.