Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерПоэзия Союза писателей XXI века на карте генеральнойСофья РЭМ
ВО ВРЕМЯ ШТОРМА
ПОРЯДОК НЕНАВИСТИ Дорогой Город, Где. Я тебя ненавижу до колик. С годами
Начинаю прощать тебя не за мазут, а за рожи кустов акации, Одуренный до сыпи в виде луны на небе романтическими местами, Почему-то использующимися в качестве канализации, О которых предпочитают память хранить бомжи и влюбленные, К которым планирую пока что не относиться (к счастью). Четвертованность ночи здесь мыслится вдесятеро учетверенной И готовой к зачатью. Мастью Каждой здешней собаки можно краплеными сделать десяток колод, Окропить же нельзя ничего. От колодок к колодцу Я бежал, Город, Где, но нигде мне не встретился вещий урод С гордой целью сказать человеку, который был мной, что оно остается. Вечерами я слышу, как ржавый октет тех дверей, Что ведут изнутри в никуда, начинает меняться басами, Оставаясь при шкурах прищемленных днем фонарей И с такими же, как у фонарных анфасов, пустыми носами, Задышавшими мир и из мира ничто не сумевших усвоить. Места нет здесь ему, Город Где, и ты можешь меня успокоить Только кнопкой в лесу, вызывающий ядерный гриб для ведра на борту с помидорами, Но тебя не возьмет он. Ведь здесь они все размножаются спорами. И теперь, Город Где, как я рад, что мой дом, Предназначенный к сносу, означен терновым венком Вне твоих этажей. Я всегда ощущал, что в пространстве, где выключен свет И не то чтобы нет ничего окончательно… Бог с ним, но Города нет. Ты одет не по моде и не по погоде, и пусто в карманах прогнивших. Ничего не даешь ты природе, и, кроме коллекций отживших, Кроме листьев акаций, ничто не протягивал мне. Ожиданий Я лишился давно. Но тебя предпочел бы лишиться с годами. Будь мы связаны нитью невидимых всем полудетских мечтаний, Происшествий и локусов, где нас с тобою застали, и лет, Будь мы цветом одним на палитре моей одноглазой постели — Но ты только пол-литра разбавленной чем-то сочащейся, льющей из щели Мерзкой жидкости, Город, ты где! От тебя никогда не устану. Заглянув в эту душу, я взгляда живого в себе не застану В этом прямоугольном окне. Заберите его с темнотою. Но с тою Я увижусь украдкой, а после отрежу глаза или рамы закрою. Направляя свой дом в пустоту, где нет света и града, Мы уедем. Ты не существуй вслед. Пожалуй, не надо. А теперь, Город, Где, посиди в этой трети скамейки с гвоздями. Я меняю размеры и ритмы, а ты? Это горло не видело смеха. Обращаться, как ты, даже шлюха не стала б со своими гостями. Я горстями бумажного кролика ем и не вижу в нем меха. Дом, ушедший в пространство, венок окружал, как зевота. Там я думал про то, что к тебе не имело совсем отношенья: Что когда-нибудь всех нас спасет красота и охота. Но в ответ не ускоришь ты и не замедлишь движенья, Но под всхлипы предсмертные той, что звалась не Эпохой, А слепой муравьиною маткой, плодящей плодящих, Я один был и бодр, и торчащ, будто палочка Коха, Та, в которую можно дудеть, уводя за собой настоящих. Я ушел, милый Город, Где чуждость рождается раньше, Чем наружу покажутся головы с криком ужасным страданий. Человечество, лишь отправляясь к началу, становится старше. Может, нам суждено в самом деле когда-то родиться. С годами. ПРИОТКРЫТИЕ ОБЛАКА
В видоискателе жердей (квадратный, но не гнездовой),
Где снизу двери для чертей, а сверху бьется голова, Проходит жизнь, как ураган сквозь вечный дворик угловой В вулкан, активный, как Дункан с ее ногой из логова. От наступившей на ежа и убегающей в проем Идут четыре этажа смотреть, как вновь проходит все, Мы вознесение Христа мгновенно в пыли узнаем, И жизнь покорна и проста всему, чего желать еще. Уходишь ты, как образец, когда окно протянешь в дверь, Как на ходу заснувший чтец и в сон увлекший за собой. Так не боятся ничего с петель слетевшие в теперь, И воздух свеж, как ничего, и пуст, как дворик угловой. 1.
Занавеска качалась в качелость, переворачиваясь,
За которой Облака околачивались, не облокачиваясь, И каждый второй оказывался более скорым, Чем нулевой или самый первый. Журналисты стояли, давя на нервы И ноги от самой Нарвы огромной прорвой, Напоминая призраки лодок сквозь метры толщи Во время шторма. Пришедший в норму всегда начинает хотеть больше. 2.
Влюбленных мутные черты слились с бетоном и водой
В виду надменного куста без роз без глаз без мер без лик, И чей-то велик, точно ты с его ненастной бородой У ненасытности моста украден — будто бы велик. В видоискателе окна, всегда носимого с собой, Сквозят в проворности зрачка влюбленных мутные усы. Вдруг памятника пелена проскочит в дымке голубой, Как голубиная тоска сожрать ли? выплюнуть часы, Что не усвоены — понять, как брату ухо откусить, Принять — как ураган вовнутрь впустить, чтоб пылесосить мозг, Примкнуть — как облако обнять — исчезновения вкусить, Стоять — как покрывало бурь приделать к вычурности поз Ну что ж, я червь, но я ползу, чтобы ползти и видеть мир. Меня пленил он в первый раз, как это свойственно богам. Плетет ужасную лозу бесстрашный Разинавсегдам, Сокрытый, как и я не раз скрывал, спадая на клавир В молитве музыки, у рта припавшей к медленности сфер, Летанью дыр, движенью фаз, буренью звезд и смене дней. Утрата осени чиста, как чист единственный пример, И чистота его поста чем напряженней, тем верней. 3.
Дубины, выправляющей изъяны, изъятой, не хватает нам, и все же,
Толстой был прав, и мы уже не можем при виде шляп не делать толстый вид. Травина, принесенная с поляны кроссовкой, оставляема в прихожей, Несхожей с инженерным выпендрежем и нежностью поехавших орбит. Диваны, удивленные бессмертьем, стремят свои пружины к небесам и Вращают утепленными глазами сквозь недра раскуроченных телес, Аллеи, утружденные усердьем, по пышности сравнялись с телесами, И чей-то облик, пнисто утесаем, выстругивал поленья из небес. Дубина — обращенная скульптура, подобная явлению природы, Замотанная в складки без названья цветущей ткани на плечах любвин, Как будто гениальная халтура из партитуры выжженной породы Вытравливает ветви пониманья, что ты не сможешь умереть один Среди картин безумной катастрофы, вдавивших в стены Лувр и Эрмитаж, Из всех томов вымарывая строфы, подобные лишь панике хирурга, Как профиль кофе в разлитой эпохе крадется, напросившись на массаж, И небо изгибается во вздохе промышленной спиною демиурга. Дубины, обмирщенные поляны, возвышенные ЛЭПы и омеги, Лесная дрожь, момент, непостижимость, ползущий по призванию термит. Вдруг облако проглянет из тумана, и, возмущая душу в человеке, Замкнется в нечто вечное пружина, и потолок над нами прогремит. УС КИТОБОЯ
И вот кончилось тем, что из двери подъезда выходит Иона,
Расставляясь ногами по швам своего катиона И антипода. Начнем с того, что была суббота, Человек сотворялся и тут же опять притворился, И если бы тут на Иону напала Икота, То мир бы не изменился. Но Иона не вспомнен. До химии — море и море. Как любой человек, он крота коротает у лунки. Коротит электрический ток. На его полускулки Он отбрасывал искры, как шкурки, и кит проплывает. О горе: Убывает. Уже предисловие льется с обрыва И горит кипятильник, опущенный в воду морскую. Он тоскует по смыслу: то будто по имени иву Называть, забывая в порыве, о чем он тоскует. Вечереет. Колышется мозг над синеющей тьмой. Беспокойны углы головы в этом мраке итоговом. Проворочался Ной — это он сделал былью любое китовье, Отказавшись от пыли и Богу построив богово. В это логово рухнул Иона, ступив с крыльца Прямо внутрь, оценив, что ковчег его был органическим. Геометрия синего мозга внутри — будто схема Отца, Если б был он, конечно, явлен геометрическим. И еще раз начало истории. Смерть. Успех. Потрясение. Ужас. Намокший кусок обоев. Потому что Иона, вновь выходя наверх, Первым делом снаружи встречается с китобоем. Вот природа. Она на вид — как Давид псалма. Китобой — Это пот волны. Она от природы бежит, шипучая. Будто путч пронесется, и лопнет опять страна в перегной, Вечеруя на воду, как всякий запас горючего. Вечерит. Колыхается шпиль. На сушь выползает штиль. Он мучителен. Лает, падает, лает и жрет нас, купаясь в тине, Но любой уленшпигель, как всякий роман с учителем, В подтверждение ожиданий непродуктивен. Днепродукт — это редкая птица с гарниром в глаз. Мертвый глаз, породившийся слишком закономерно. Китобой при виде Ионы неизбежно впадает в экстаз, А Ионе — нельзя. Плотский мир. Естество трехмерно. На китах, повинуясь инстинкту, но долго стоять нельзя. Утомляет стояние в мире без всякой цели, и вот Что-то ходит, по водам мира легко скользя, — Мели, Бог или пароход. Там, во сне китобоя, у окуня хвост подлиннее куньего И пушистей всего. Дрожит он, сходясь в примете, От страха пискуньего. Хвост — фантомен. Но ус китобоя — гарпун его, И длиньше ему не светит. Океан-океан, по сравнению с небом — кто ты? Но и то лишь узким ободом атмосферы Иллюстрирует Бога. Ты, как явленье моды, Китобой — это кит наизнанку. Усы наружу. Но кого ты рожаешь, земля, раз уходят воды? Посмотри вослед. Диагноз: не обнаружен. Ни к чему не готов, лишь к смерти во время веры Всех безмерных в бездонных. К телу во имя дел. Твой Иона внутренний чтил на куске обоев, Что всегда и во всем человеку положен предел, Как воде. Как солнцу. Ближайший — усам китобоя. И не делать из них зонтов и колец для юбок, Не есть их мяса, Пролетая на Марс, не оглядываться на юг Не утесывать тес, не вылизать водолаза. Пролетая, гарпун летит и впивается в чей-то остов. Интересно, как он соотносится с гарпиями? Из дыры входит красный Иона, печальный мостров, Конкурируя цветом своим с основными партиями, Осыпая на лед морской небесную перхоть. В тот же век вся эта туша падает сверху. Эффект кинематографичен. Ост-ость, антенство, Туша. Ниже. Всю свою жизнь китобой живет, чтоб пройти мимо совершенства Как можно ближе. Кит же живет — не тонуть после смерти в связи с высоким содержанием жира. Гуманизм — это лживо, И вниманье к усам обостряет одно лишь вниманье к усам, Будто к сталинским шпилям или к шипам дикобраза. Китобой — слышишь? — стань китом, проглоти себя сам. Мясо. Мясо. Жир. Научные цели. Мясо. _____ Закончен китобой. Уходит в дом Иона. Подъезд скрипит стеной. Остыли макароны. Кастрюльная вода орет, плюется, дышит, И хочется всему в дому полупустом Не в мысли — так в любви сравниться с Божеством И пред Его лицом пройти как можно ближе, Сменившись, пусть навек, гирляндою весов, Благословивших жир и мокрые обои, Фактура их и нас антеннами усов Вновь примет, как сигнал во славу китобоя. Вечереет. ПРОЛОГ К «ИНКУНАБУЛЕ»
Жизнь — шелест терновника в мозгу виновника
На выстрел крыжовника в лицо полковника Под рокот шиповника в устах церковника И шепот письмовника в ушах чиновника. Как плоскость подсолнуха в ногах любовника Сквозь запах хламовника в носу сановника — Так трепет ольховника во сне кедровника Не скрыл бы толковника в руках Садовника. Софья Рэм — поэт, художник, член Союза писателей XXI века. Родилась в 1992 году в городе Иваново. Выпускница кафедры журналистики, рекламы и связей с общественностью Ивановского Государственного университета (специальность журналистика). Ныне аспирант ИвГУ.
|