Свежий Номер

№ 6 (140), 2016

Оглянешься — и годы разбегаются, как зайцы.
А отвернешься — хрусткую капустку
в слезах — жуют тебя, жуют. А тот, казанский
сирота, все выпадает из себя — с любовью.

Ах поле, поле, полустертый коврик —
как тот, который над кроватью в детстве,
и тот, последний, за которым дверца
чуть приоткрыта, и — не наглядеться.

Как тот, который был у ангела под мышкой,
когда свернул его и встал с колен,
а зайцы сыпались на мнимую дорогу,
лишь тот, кто выпадал, висел на нитке.

Одна рука над тобой — весна, другая — осень,
а сам — обрубок, без ног, без рук,
на тебе играют, как на терменвоксе,
вся твоя душенька — этот звук.

Так я думал, сидя в мюнхенском арт-подвале,
глядя на кореянку, извлекавшую музыку из бедра.
Усиливались, как говорил Парщиков, колебания
через меня бегущего эфирного кота.

Нервный ее кулачок потряхивало, как от тока,
а другой — распущенный, увядал, цветок.
Термен в моей голове ставил Ленину руку:
кореянка, Глинка, жаворонок, воронок…

Немка рядом со мной на полу сидела —
Вронски, Клавдия Вронски, ела глаз
кондитерский, верней, посасывала, смотрела
им на меня, чуть прикусывая, чтобы был раскос.

На сцене увесистая лекторша в доспехах БДСМ
вела указкой по космосу, вокс-кореянка
сопровождала ее, и, казалось, семь
между мной и Клавдией дней — но уже не явных.

Волосы ее простирались куда-то совсем за Польшу,
пахли тихой бедой и немножко Серёжей —
там, в таежном краю, куда сослан Термен…
Свет зажгли, поклонились, унесли инструмент.

Какой-то свет ее изводит, мятый
внутри. Крылатый, может быть? Зима,
и сердце подволакивает лапу.
И ум — сума.
И тихие глаза — большие, бедные,
и уши теплые — и дрожи, и любви,
и нежность с заячьей губой, и петли,
петли... И снег в крови.

Взрослая девочка-невидимка
сидит в уголке мира,
как в детской комнате,
берет гору, воздух, рыбу,
пупсика Данте или что попадется,
нашептывает в них,
теребит травинкой вопросов,
играет в сновидческий ручеек,
в дочки-матери, музицирует —
пишет стихотворение.

Кто это? — спрашивают события. —
Мы с ней смерть не хлебали,
кровью не умывались
и в огне любви не сгорели.
Откуда же эти руки,
нас присваивающие?
Что они с нами прожили?
И почему они сверху,
на «ты»,
и вообще откуда
этот туманец с люриксом?

Есть такие растения,
как силки узорчатые.
Ложное опыление.
Узники впечатлительны.

Еще этот легкий вкус молока оставался и кориандра
что ли, особенно там, у затуманенного сосца…
Говорили, что любила она разные варианты
превращений между мужским и женским. Но лица
не помнил уже никто. А может быть, и не видел.
Что-то она хотела, но вроде бросила на полдороге,
между внешним и внутренним в ней какой-то инбридинг
происходил, и родилась душа. И ходила, как в караоке,
в тела. Говорили, кто-то помнил ее ладонь, и что-то
она делала с нами внизу живота, то есть с ними…
Говорили в зеленом, любили на белом — всем народом
богоизбранных чувств, и казнимы, как память, на синем.

Вспомнил, как еще в брежневские времена,
работая реставратором, чтоб не сказать богомазом,
спал я посреди страны в Рождестве Богородицы,
прикрытой, как срамное место, свято-пусто.
Это чтоб не вставать чуть свет и на метро не ехать
через реку четырех согласных с редкой ятью,
долетевшей до ее середины, приволок я кровать
из отселенческих дебрей в Лавре, диванчик такой,
пахнущий базиликом, чтоб не сказать клопами.
Церковь была голой, и я был молод, оба мы
были внутри в лесах. А живопись — обмелевшая,
шелушилась, как рябь на реке под дряблым солнцем,
где-то там, за Никольской пустынью. Зачатия Анны
маленькая церквушка неподалеку, как и положено.
Там, из Дальних пещер, буду я выносить на руках
мумии: смуглые легонькие тела, ростом 1.40 — 1.50,
с живым выраженьем лиц и кожей, похожей на
корочку украинского хлеба. Илья Муромец, Нестор
Летописец, Агапит, врач Ярослава. Я их в дворике,
огороженном, майском, клал на скамейки, тихих,
распеленывал, одежку их развешивал на веревке,
чтобы протряхла, а они лежали, смотрели в небо,
просто в небо — тем же взглядом, что оно на них,
облака развешивая на прищепках, обернувшись
через плечо. А на ногах — бирочки: Муромец,
Агапит… Вспомнил фамилию бригадира, он же
парторг: Честнейший. Такая фамилия. В Лавре
Почаевской, где мы несколько лет работали,
он строчил на меня докладные в Киев, что, мол,
позорю советский облик, вхожу в контакт
с монахами, ем и пью и пою с ними, а с отцом
Валерием из окошка келии по ночам глядим
в телескоп и ведем беседы. Отстранял от работы
и отправлял в Киев с этой бумагой. Я и ехал,
но только во Львов, предавался радостям жизни
и возвращался, дописав размашисто под письмом:
Воспитательная работа проведена. Приступить
к работе с (такого-то). Начальник — Пилипонский.
Число, подпись. И шел за монастырским квасом
к дьякону. Сидели на куполе с ним, смотрели вдаль,
на поселок в несколько улочек, где в полупустом
сельмаге объявленье висело: круглые батарейки
выдаются только в обмен на яйца. А чего вспомнил?
Бог его знает. Здесь, в Мюнхене, две эпохи спустя.
Да и кто там лежит в Рождестве Богородицы,
в этом дворике памяти, с бирочкой на ноге,
на кровати, пахнущей базиликом…

Есть женщины — томные натюрморты:
горшок в драпировках, цветы, мерцание.
А есть — как пуговка у ворота...
Ну это понятно. Не будем к мерцанью
рифму искать. Мы гуляем.
Молочко у цветка этого, как мацони.
В буклях стоит. Ляля.
Да и я, когда не молчу, красив.
Надула губки. Не там, думает, прикусил.
Гуляем мы, никакой последовательности.
Относительно вольно — как для черты оседлости
богоизбранных на Руси...
Ну, а кто ж они, слова, мысли, движенья
души? Слобожане —
по маме, по крови.
Труд, любовь и погромы.
А еще есть женщины, как Василий Блаженный —
с лобным местом и мишуткой в сердце.
Василиса блаженная ринпоче.
Прогуливаемся. Никакой ответственности.
Василиса. В цыганской юбке, взвинченной до очей.
Мало ли что бывает. В Мюнхене.
А есть женщины, у которых в момент оргазма —
не скажу где —
маленькая скульптура Мухиной
вспыхивает в темноте.
Нет, конечно, о разном думаю я, гуляя в парке.
О Максе Планке, Склодовской-Кюри, о редкой
птице... Солнце садится, уже не жарко,
облачко надо мной, как детоубийца Гретхен.

Золотые мои денечки,
сколько вас полегло
на заброшенных приисках юности
от заточки
вслед за вами пришедших бичующих лет?
Тихо вытри перо.
Золотишко бренчит в узелочке,
и небритых ланит
серебро.

Посмотри,
лишь звериные в сердце следы.
И не можешь ответить,
ни где ты, ни кто ты.
И ни выпить воды,
ни дыханье в груди задержать
между я и исчезнувшим ты,
не унять
эту жизнь, как простую икоту.

Не кипишуй, сынок, разминка
смерти — чудо из чудес.
И апокалипсис пройдет, как свинка,
она всех выдаст, но не съест.

Как бледен ты, и взор горячий
в страну твой вперен и народ,
но он не там, она — тем паче,
и ты не здесь, и век пройдет.

Не помечай струей границы —
струя конечна и, бог даст,
она еще нам пригодится.
Пойдем, сынок Экклезиаст.

Шел я по Мюнхену, о Рентгене и Тютчеве —
нет, не думал, а так — сводил, разводил…
На воле
все хорошо, в крайнем случае —
даже припарки.
Старенькое дерево полулежало в парке,
две цветущие поросли его обвивали,
как любовницы — Мао Цзэдуна.
Тютчев стоит в кустах — нет бы, выйти.
Хороший памятник, никому не виден.
Вспомнил. В Индии
белый «амбассадор», без водителя
ехал с горочки
и ткнулся в колено мне.
Деревня — полторы улочки,
за ней обрыв, марсианская ойкумена.
На том обрыве, в сарае,
делал рентген мне мальчик лет девяти.
Если бы, говорит, знал заранее,
я и крышу мог принести.
У истока Ганги смастерил я кораблик
из того снимка и пустил по реке.
Верней, парус на нем. Крибли-крабли…
Нет, не утонул. В парике
пены выплыл. На любовь загадали мы
с той, что была рядом, звалась Татьяна,
австрийская баронесса.
Снег еще не сошел, цветы в проталинах
курили свои кальяны.
Олень выглянул из леса,
задумчив,
и зашел за куст. Как Тютчев.

Была она хрупкого стихосложения.
И не скажешь — силлабо-тоника,
но и верлибром не назовешь.
Будто слова говорили в ней: давай поженимся...
Обращаясь к ближнему, глядя в дальнее, как дальтоники.
А ответишь — не проживешь.
Ничего в ней не отвечало оклику
предсказуемости. В ней витали маленькие халифы
морфологии, а ладони — в синтаксисе камланья,
но незримого. И листва подносила к глазам биноклики
проступившей росы. И на воле бродили рифмы,
замирая, прислушиваясь, как лани.
У нее между правым и левым — не мера.
У нее между верхом и низом — литота,
этот минус-цветок, из которого смерть и сиянье, и дети.
Как, наверно, у всякого мира.
У нее, как у всякого мира, был кто-то.
И пропал: обернулся, ответил.

Над полями метались краиночки-ластiвки,
разминались вдали облака-рифеншталь,
и, слегка дополняя гештальт,
мы лежали в траве в позе солнечной свастики.

любить тебя любить
и жить не сметь и нить
само тобой собой
и стыд как дух святой
в изножье красоты
темнить ее сады
любить гореть бежать
и телом к телу дым
глотать лежать светать
и льнуть к огню как мать
к дитя и отнимать
как смерть не понимать
распять на чувствах шесть
сторон креста кристалл
магический отъять
слова и снять
с креста

Рыбачок-будущее — два конца,
два кольца, а меж ними бездна,
ловит прошлое на живца,
поплавок подергивается.

Пиши, перышко, по воде,
он на тебя смотрит
с берега, добрый день,
говорит, подсекая.

И лежишь ты на берегу,
как тот Одиссей,
на коленях у Навсикаи.

А потом ни тебя уж нет,
ни ее, только свет в полосе
отчужденья.