Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерПоэзия Союза писателей XXI века на карте генеральнойВероника ДОЛИНА
НОЧНАЯ ДУДОЧКА
* * * Вместо того, чтобы встретиться в консерваторском зале,
Я назначаю тебе, мой родич, слушатель, семь встреч на вокзале. На ступенях и под часами, у табло, перед кассами, При выходе на перрон, последи перрона, да хотя бы уже в вагоне. Это все — Верона. Я люблю Хичкока. Это — тоже Хичкок, вот такие встречки. Не в прозрачном Нескучном саду, не у Черной речки. Будь, пожалуйста, там, на месте, У львиных ворот, в оливковой чаще! Я заброшу свой город, свой сад-огород, Приезжать буду много чаще. Но ведь чаще-то и не нужно. Может даже, вредно здоровью? Со своею густой и душной — до жгучей мигрени — кровью, С головой, что летела на помощь и так меня выручала, Когда раз за разом — ты помнишь — надо было начать сначала. Приходи, будем как в раю. Сколько нас осталось? Приходи! Я тихонько спою. Будет больно лишь самую малость. Сделай семь шагов. Семьсот семьдесят семь историй. А могли бы встречаться под куполом обсерваторий. * * *
Забыл меня давно мой молодой человек,
К тому ж он стал все равно немолодой человек. Я тут увидела его было в одном кино, Он говорил: нам в нашем возрасте уже не дано. Когда-то правда же он был мой молодой человек, Но он давно меня забыл, мой молодой человек. Но все ж хотя бы не убил, а мог бы и убить. А что такого, что забыл? Каждый может забыть. А я вот туго забываю то, что было давно, И плохо, глухо заживаю… И мне не все равно. Нет, что недавно было, да и был-то пустячок, Я как-то сразу же забыла — жил да умер червячок. А вот уж то, что с нами было давно-предавно, Я ничего не забыла, ничего не все равно. К примеру: жил да был, и почему не забыть? Спасибо, что не убил, а мог бы и убить… * * *
Куда человеку деваться?
Одеваться там, раздеваться. Облачаться, разоблачаться, И здороваться, и прощаться... Куда человеку деваться? А вдруг начнут издеваться? А вдруг не дадут одеться? И куда тогда ему деться? Вдруг крикнут: «Тут не садиться! Это место вам не годится. А вот тут, пожалуй, садитесь, Вы на большее не годитесь». И на колени поставят. И ствол к голове приставят. Скажут: «Молчать, бояться!» А сами давай смеяться... А куда же ему деваться? Нельзя ему зазеваться. Расслабиться, расточиться — Ведь тут-то все и случится. Возьмутся, как обещали. Все видели слышали, не прощали. Запнешься, оторопеешь И ничего не успеешь. И куда, еще скажут, девался? Может, все-таки, издевался? Меж нами не помещался. Исчез — и не попрощался. А куда человеку деваться? Одеваться там, раздеваться. Облачаться, разоблачаться, И здороваться, и прощаться. * * *
Хорошо бы нас кто-то любил,
Но никто не полюбит. Кто и мог бы — ведь он под рукой где-то был… Уж скорее погубит. Кто почуял-проник, протоптал, просолил Аромат наших спален, Распалил, распилил, Разрубил, развалил И свалил с наших грешных развалин. Хорошо бы хоть кто-то любил, Да никак не добьешься. Как полюбит — так полный дебил, После долго смеешься. А ведь мог бы, чудак, разуметь-рассуждать, Догонять и бороться. Но уж это никак, И не взять и не дать, Разве так — напороться. Хорошо бы он вышел вперед Дальше собственной ванной. А уж это вообще анекдот — Чужестранный и странный. Хорошо бы он все-таки был, Говорил и смеялся. И пускай бы ни капли, ничуть не любил, Но хотя б не боялся. Пусть боится — совсем не беда, Только б мылся с охотой. И бог с нею, с работой, тогда, С распроклятой работой. Раз остался, покуда живой, И немножко трепещет, Пусть, хотя б иногда, но поет в душевой, Тихо крыльями плещет. * * *
Каникулы этой зимы весьма и весьма затянулись.
Каникулы этой зимы еще не прошли до конца. Как будто уехали мы, ушли и пока не вернулись, И надо ли нам возвращаться, еще не сказали сердца. Каникулы этой зимы так жалобно, яростно длились, Такие стояли сугробы, такие снега за окном. Уже и не плакали мы, ничуть друг на друга не злились, Усталые, чинные, спали тяжелым задумчивым сном. Каникулы этой зимы растянутся точно до лета. Я тихо кивну головой, увидев следы на снегу. Я выйду еще из тюрьмы, как рукопись из-под запрета, И вымету листья и хвою, и старый фонарик зажгу. Каникулы этой зимы весьма и весьма затянулись. Каникулы этой зимы еще не прошли до конца. Как будто уехали мы, ушли и пока не вернулись, И надо ли нам возвращаться, еще не сказали сердца. * * *
Прага учит своих пражан
И осени, и весне. А что я скажу своим сторожам, Когда постучат ко мне? Кнедлик за кнедликом я научусь, Все переведу сама. Пусть будет ересь, пусть будет чушь, Только бы не чума. Прага учит Муху и Льва Не переплывать Урал. А я — где я подберу слова, Чтоб Чехов не отобрал? Прага учит давным-давно: Кто спрятался — тот и пан. Мужчине — пиво, даме — вино, А мальчику — марципан. Вот тебе шарф, вот мягкий берет, Вот, помнится, Вышеград. Но что-то никто нас с собой не берет, Никто не зовет играть. Прага учит своих прихожан Тонкому витражу. А что я скажу своим сторожам? А ничего не скажу. * * *
Мама, шлю к тебе гонца.
Посмотри, какой лучистый. Чистый голубь. Чистый-чистый, С детской кротостью лица. Мама, шлю к тебе гонца. Не загонщика-ловца, А смиренника-ребенка, Стихотворца и певца. Мама, шлю к тебе гонца. Не охранника-бойца. Точно ли он был овчарка, Сердцем — лев, лицом — овца. Там высоко в небесах, На старинных на часах Сидят бронзовые зайцы — Два гранатика в глазах. Не такой уж я слабак, Но нежнейший из собак Пусть за мною прилетает — Ты уж, мама, сделай так. Мама, шлю к тебе гонца. Посмотри, какой лучистый. Чистый голубь. Чистый-чистый, С детской кротостью лица. Сокол и голубки
Не улетучился, а тщился
Наш дом, где сокол и голубки. Но отчего-то утончился Вроде фарфоровой скорлупки. Какая хрупкость всех деталей! Неярко видео дневное. У наших детских аномалий — Происхожденье внеземное. Что там, на Соколе, случилось? Ведь это дом моих кормилиц. И отчего не получилось Напиться прямо из чернильниц? Чернильницы соседней почты — Свеча, подсвечник и посредник. Чернила не забыты. Вот что Там пролилось на мой передник. Не улетучился. А мог ли? Все разлилось по книжной полке. И вот нахохлились, намокли Два воробья, две перепелки. Две старых бархатистых мышки У теплой телефонной трубки. ...Там жили девочки и книжки. Там были сокол и голубки. * * *
Подвешенная за уши, живу
Крольчихою распятой — нужен повод. По «Евроньюс» смотрю свою Москву. То Токио приснится, то Реховот. Мы, кролики нормандские, сладки Под соусом рокфорным, с кальвадосом, А все-таки являются стихи, Хотя с оттяжкой, под большим вопросом. Когда-то я сумела срифмовать И Массачусетс даже — было дело, А нынче для себя арендовать Могу одно подопытное тело. Мы, кролики, напоминаем вам: Земля кругла, а мы еще ушасты, И скажем вам, новоанглийским львам: Не так шестидесятники ужасны. Подвешенная, все-таки жива. Мы, кролики, пузаты, красноглазы. Слова для нас — не больше чем слова. Они нам безразличны, как алмазы. Стихи, как были, уж не озорны, Просвечивает даже бестолковость. А кролики в Нормандии жирны, И люди ценят свежесть и пуховость. * * *
Бабушка шестерых внуков,
Всех их носившая, как полагается, в муках. Матушка семерых звуков, Открывательница окон, закрывательница люков. Девушка и подружка Иксов и игреков, Чуков и Геков, Хотя были и гунны, и финны И чуть-чуть славян и греков. Ничего-то не получилось, Ничему я не обучилась. Но об этом не сожалею — Кое-что все-таки случилось. Бабушка шестерых внуков, Матушка семерых звуков, Девушка и подружка Чуков, Геков и Муков. Да, все это было ради Маленьких Муков, Аистов неуклюжих, Этих птиц-недочеловеков, Голошеих, не слишком пушистых, Упрямых, как на подбор. Ни стихов моих не упомнят, Ни заклятия «Мутабор». * * *
Ах, в электричке много прелести,
Хотя уже хрустит висок. Ну вот и станция Апрелевка — Там жив еще мой голосок. Как флердоранжу придорожному, Судьбе в глаза не заглянуть? И невозможное возможному Пыталось лапку протянуть. Ведь я не поводом для зависти В ту пору давнюю была, Но тут-то фабрика грамзаписи Взяла и голос подала. По телефону безмонетному Стучал беспомощно кружок. Звонили по инопланетному: Держи пластиночку, дружок. Меня тогда любили-нежили Ресницы рыб, глазницы глыб. Что ж мы и не были и не жили, Не прижились, хотя могли б. Вот было время — кто бы заново Нас приласкал, нас извинил — Хоть спичечное Балабаново, Хоть ты, апрелевский винил. * * *
Вот оно — счастье,
Вот оно прямо, Именно это, И не наоборот. Самолет садится, Набираешь «мама». Произносишь «мама». И мама трубку берет. * * *
Как ты с судьбой,
Так и судьба с тобой. Внимательнее смотри, Отбери стихи, отопри духи. Это все — у тебя внутри. Как ты к судьбе, Так и она к тебе. Судьба — большой либерал. Любопытней гадалки, Хитрей КГБ, Знает, что ты за минерал. Заводи часы, заливай бензин, Не обманывай календарь. Не бездельник, не бездарь, вообразим — Виноградарь, бабкин янтарь. Как ты к судьбе, Так и она к тебе. Чистый лист, сухие глаза. Если ты пожелаешь сказать «Исцелись» — Говори, она только за. Покажи пример, приходи домой, Только засветло, на метро. Лишь под утро светится, милый мой, Церебральное серебро. Как ты с судьбой, Так и она с тобой. Внимательнее смотри. Отвинти духи, Отпусти стихи — Это все у тебя внутри. * * *
Я хочу быть немецкой старушкой,
Юркой, сухонькой мышкой-норушкой, Кофе с булочкой утречком ждет, И билетик на Вагнера — вот. Я хочу быть французской старушкой, Литераторшей, милою врушкой. Пустоват, как обычно, «фриго», Но бокальчик марго ого-го. Я хочу быть английской старушкой, Не Шарлоттой Бронте, так подружкой, У подружки веснушчатый нос, А за пазухой едкий вопрос. Ни такой, ни сякой и ни этой Я не стану, а ты не советуй. Не могу, не могу, не хочу, Но свое-то уж я получу. У меня холодеют поджилки: В подмосковной останусь могилке. Не такой я крутой матерьял, Чтобы скинуть пятьсот одеял. Дописать бы до края страницы, Добежать до ближайшей границы, Добежать-то еще добегу, Ну, а дальше-то что? Ни гу-гу. Я хочу быть немецкой старушкой, Юркой, сухонькой мышкой-норушкой, Кофе с булочкой утречком ждут, И билетик на Зигфрида — тут. * * *
Между небом и землей,
Между летом и зимой. Между зрением и слухом — Там натянут голос мой. Между башней и стеной. Между миром и войной. Между сахаром и солью — Там рассыпан голос мой. Между мужем и женой. Между болью и виной. Между маленьких и взрослых — Там берется голос мой. Там, прозрачны и тихи, Чутко спят мои стихи. Их никто будить не должен — Они слепы и глухи. Как младенцы-короли, Как котята всей Земли. Если б мы их разбудили — Мы б уже уснуть могли. Ночная дудочка
Играет дурочка на дудочке.
Она совсем не дурачок! И в темноте у ней, у дурочки, Чудесно светится зрачок. У ней не строгая, не гладкая Серебряная голова. Затем и жизнь ее несладкая, Чтоб были сладкими слова. Без лишних слов вздохнула дудочка. Был невелик ее мотив. Без лишних снов уснула дурочка, Себя руками обхватив. Виолончельки, контрабасики — Она не слышит никого. И никакой не знает классики, Кроме колодца своего. Играет дурочка на дудочке, И, будто дочка и сынок, С ней на пороге тесной будочки Сидят котенок и щенок. Все выше, все прямее улица — Та, где светло без фонарей. Она оденется, обуется — И уведет с собой зверей. Вероника Долина — поэт, композитор. Окончила отделение французского языка МГПИ им. В. И. Ленина. Автор многочисленных книг стихов и песенных альбомов. Выступает с концертами в России и за границей. Публиковалась в журналах «Континент», «Грани», «Аврора», «Дети Ра», «Новый мир», «Зинзивер», «Иерусалимский журнал». Член Союза писателей Москвы (с 1991), Русского ПЕН-Центра (с 1997), Союза писателей XXI века (с 2011).
|