Свежий Номер

№ 1 (63), 2010

После перевала дорога расширялась и не петляла, а прямой серой лентой тянулась к долине. Вот уже много веков она верно служила людям. Конь, устав в высоких травах предгорья, выходил на нее и отдыхал, и копыта, влажные от росы, мерно отстукивали степную мелодию — цок, цок, цок... Затерявшийся путник, найдя дорогу, не сворачивал в сторону, а шел прямо, зная, что она приведет к человеческому жилью. О возрасте этой дороги напоминали встречающиеся иногда каменные изваяния — балбалы — да древние мазары, пережившие не одну легенду о себе. Из ущелья подул сквозной холодный ветер. Старый чабан оглянулся. Отара уже разбрелась поперек дороги и мерной волной катила в сторону зимних кошар. Старик опустил поводья, и конь, почувствовав свободу, изредка вздрагивая и чуть наклонив голову, сбавил шаг. Пес Акдаул, резвясь, забегал вперед и затем, пропуская овец, поджидал молчаливого хозяина. Вечер опустил черные крылья на холмы. Свет заходящего солнца слегка окрасил хребты гор, которые вторгались в пространство закатного неба. Пахло осенью. Земля после щедрого жаркого лета незаметно погружалась в сон. В порыжелой траве еще взлетали одинокие стайки птиц. В нескольких шагах от дороги шумела горная речка, но шум ее был менее беспокойным, не так неистов, как в горах, где она порождала эхо в глубинах ущелья. Вдали показался Жалгыз Агаш*. Старик свернул отару к речке, чтобы дать ей отдохнуть после утомительного горного перегона, и серая лавина овец, поднимая пыль, устремилась к прохладной воде. Чабан отвел коня к речке, а сам прилег у подножья дерева, чувствуя под собой слегка выступающие из земли корни. Береза взглянула на старика множеством ветвей, как бы вопрошая: «Что, старый Дос, устал?.. Опять гонишь отару на зимовку. Вижу, нагуляли твои овцы вес. Это хорошо. Значит, быть достатку. Что же ты молчишь? Ведь с последней встречи прошло много времени. Тогда, по весне, ты был весел. Да и вся земля радовалась пробуждению. И корни мои впитали свежие силы, и ветви мои налились соком, и крона моя была полна весеннего гула. И чуяла я корнями, как сейчас, тяжесть твоей спины. Что же ты молчишь, старый Дос?.. Расскажи, как живут мои сестры и братья там, в горах. Ведь ты же человек, Дос. Ты можешь удаляться и приближаться ко мне, знать, что делается на белом свете. Расскажи, жива ли мать моя, чей стройный ствол я никогда не видела и чье семя давным-давно занесло ветром сюда, в долину, где, куда не взглянешь, — не видать моих собратьев, лишь сквозь синюю дымку в полдень я вижу их смутные очертания на вершинах родных гор да чую корнями, как пьют они ледниковую воду. Река об этом мне шепчет ночами. Так почему же молчишь, старый Дос? Ведь ты же человек. Тебе дано счастье двигаться, а я пригвождена ураганом к долине. Мне никогда не подняться в горы. Скажи, ты поведал им о моей судьбе? Не молчи. Шум листьев не заглушит твои слова, ибо их почти не осталось в моих ветвях...» Старик молча гладил ладонью шершавую кору ствола, будто бы зная, о чем шумит, качая ветвями, эта старая береза, о чем скрипит ее ствол. Казалось, что он сейчас ответит ей: «Там, на высоте перевала, где шум реки заглушает шелест листьев, там, склонившись над ущельем, стоит твоя мать. Она и не знает о твоем существовании. Так почему ты скорбишь, береза? Ты родилась здесь. Нам, людям, ты тем и дорога, что одинока и единственная на всю долину. Да, много их там, наверху, целые горные леса, но нет в них отдельного лика, есть лишь облик, название которому — деревья. А ты родилась здесь, и эта долина — твоя родина...» Но молчал старый чабан Дос. Небо уже почернело, и лохматые звезды рассыпались по нему. Дыхание овец слилось с той неповторимой тишиной, какая бывает в степи лишь в темные осенние ночи. Молчал старый человек. И склоняла над ним тонкие ветви береза. Дос почувствовал озноб в пояснице. Это ночной холодок выходил на поверхность земли. Боясь ломоты в костях, чабан встал и, крикнув Акдаула, начал поднимать отару. Береза, провожая чабана, устало вздохнула редкими листьями. Для нее это была последняя встреча с живыми существами в этом году. Теперь будет долгий сон до самого марта, и ни одна живая душа не забредет сюда, разве что случайный сайгачонок, отстав от стада, ковыляя, подойдет к спящему дереву и начнет лизать жарким языком обледенелую кору. Снежное безмолвие долины оглушит березу, и лишь в корнях будет теплиться надежда — увидеть весну. Заметив на горизонте мерцающие огни аула, Дос обрадовался, и обветренные уста чабана затянули песню. Гортанная песня парила над степью, и к ней прислушивались звезды. И среди этих осенних звезд ярче всех горела Сумбуле — путеводная звезда чабанов.

«Бахчисарай, Бахчисарай», — пел старик, ухаживая за цветами своего полисадника. Ему было за шестьдесят, двадцать лет из которых он прожил со своей старушкой на чужбине, и здесь, на севере Казахстана. Из рассказов соседки, словоохотливой спекулянтки Айши, многие жители нашего края знали, что их выслали из Крыма сначала в Ташкент, а затем с середины пятидесятых им разрешили поселиться в этом целинном городе. Соседка Айша утверждала, что старика Кемаля душит бронхиальная астма, и потому ему нельзя было жить в Ташкенте, особенно в тот период, когда по весне над городом плывет нескончаемый тополиный пух.
Они жили тихо и особо не общались с соседями. Их небольшой домик, купленный в рассрочку у отъезжающей чеченской семьи, за два-три года преобразился, постепенно превращаясь в домик-сад. Фруктовые деревья, которые были в диковинку среди наших соседей, вдруг почему-то принялись у старика. А цветы? Ими усеян был каждый пустующий клочок земли возле их дома.
«Бахчисарай, Бахчисарай», — напевал старик, прививая деревца или окучивая клумбу. Белолицая старушка Ани подпевала ему и иногда выносила нам, играющим неподалеку мальчишкам, сушеный урюк, изюм и яблоки. Эти гостинцы довольно часто присылали им из Ташкента.
«Бахчисарай, Бахчисарай», — напевал старик, подрезая ветви, тронутые морозцем, а в глазах стыла потусторонняя тоска и ее не могли растопить ни весенний цвет яблонь, ни бутоны первых цветов в палисаднике, ни воспоминания о той еще довоенной жизни в Крыму.
Не знаю почему, но старик в своих садоводческих опытах иногда привлекал меня, ученика пятого класса. Быть может, потому что я был сыном учителей, и отец, идя вечером со школы, где он работал директором, часто останавливался возле старика, который колдовал на своем участке.
Мне трудно было понять, о чем они вели свою беседу, но старик, улыбаясь, называл отца «Муаллим», отец что-то ему отвечал то ли по-татарски, то ли по-арабски, иногда вперемешку с казахско-татарской речью звучали слова «Каир», «Алушта», «Ак-Мечеть», и эта беседа всегда заканчивалась песенной фразой старика: — Бахчисарай, Бахчисарай!
На мой вопрос — «Что означает Бахчисарай?» — отец отвечал, что это город в Крыму, в котором находится дворец бывших крымских ханов и эмиров, а слово «Бахчисарай» дословно переводится, как «Дворец-сад». Отец недавно съездил отдохнуть по путевке в Алушту и был полон впечатлений и рассказов об этой сказочной стране под названием «Крым».
Он и прочел мне легенду о том, как возник Бахчисарай. Книжка, которая называлась «Легенды Крыма», была старая, потрепанная, но я внимательно слушал мягкую речь отца:
Однажды сын хана Менгли-Гирея поехал на охоту. Он спустился из крепости в долину. Сразу же за крепостными стенами начинались дремучие леса, полные дичи. Для охоты выдался удачный день, гончими борзыми затравили много лисиц, зайцев и даже трех диких козлов.
Захотелось ханскому сыну побыть одному. Отправил он слуг с добычей в крепость, сам забрался в чащу, спрыгнул с коня и присел на пне у реки Чурук-Су. Верхушки деревьев, позолоченные заходящим солнцем, отражались в воде. Только шум реки, бежавшей по камням, нарушал тишину.
Вдруг на противоположном берегу послышался шорох. Из прибрежного кустарника быстро выползла змея. Ее преследовала другая. Завязалась смертельная схватка. Обвив одна другую, змеи острыми зубами рвали друг у друга куски тела. Долго длилась схватка. Одна змея, вся искусанная, обессиленная, перестала сопротивляться и безжизненно опустила голову.
А из чащи по густой траве спешила к месту боя третья змея. Она накинулась на победительницу — и началось новое кровавое побоище.
Кольца змеиных тел замелькали в траве, освещаемые солнцем. Невозможно было уследить, где одна змея, где другая. В азарте борьбы змеи отползли от берега и скрылись за стеной кустарника. Оттуда доносилось злобное шипение и треск веток.
Сын хана не спускал глаз с побежденной змеи. Он думал о своем отце, о своем роде, о своем народе. Они сейчас подобны этой полумертвой змее. Вот такие же искусанные убежали в крепость, сидят в ней, дрожат за жизнь. Где-то идет битва, а кто кого в ней одолеет: золотоордынцы — турок или турки — золотоордынцев? А ему и отцу его, Менгли-Гирею, уже не подняться, как этой змее...
Прошло некоторое время. Молодой хан заметил, что змея шевелится, силится поднять голову. С трудом ей это удалось, медленно она поползла к воде. Напрягши последние силы, приблизилась к реке и погрузилась в нее.
Глазам своим не поверил хан: мгновение спустя змея стала оживать, извиваться все быстрее и быстрее. Когда она выползла на берег, на ней даже следов от ран не осталось. Затем змея снова окунулась в воду, быстро переплыла реку и невдалеке от изумленного человека скрылась в кустах.
Возликовал сын Менгли-Гирея, это счастливый знак! Им суждено подняться! Они еще живут, как эта змея...
Он вскочил на коня и помчался в крепость. Рассказал отцу о том, что видел у реки.
Они стали ждать известий с поля битвы. И пришла долгожданная весть: Оттоманская Порта одолела ордынского хана Ахмеда, который когда-то истребил всех воинов Гирея, а его самого загнал в крепость на крутой скале.
На том месте, где схватились в смертельной битве две змеи, хан велел построить дворец. Около дворца поселились его приближенные. Так возник Бахчисарай. Двух перевившихся в схватке змей хан велел высечь на дворцовом гербе. Надо было бы трех: двух в борьбе, а третью — полумертвую. Но третью не стали высекать: мудрым был хан Менгли-Гирей...
— Бахчисарай, Бахчисарай! — продолжал напевать старик, копаясь в своем небольшом саду.
— А я знаю легенду о Бахчисарае! — пробормотал я, проходя мимо его дома. Старик медленно повернулся на мой возглас: в его голубых глазах застыл и ужас того, что поневоле он выдал только ему известный секрет этого слова, и ненависть к тому, кто стал свидетелем его клятвы-тайны, и вечная скорбь о минувшем. Не знаю, быть может, все было и не так, но детская память цепкая вещь, и это видение оскорбленного, но гордого своей непримиримостью старика навсегда поселилась в моей памяти.
— Э-э, это ты, киши малай, муаллим баласы!* — спохватился он, и глаза его в мгновения ока выцвели, приняв в полумраке наступающего вечера безучастный, пустой вид. — Ну-ка расскажи, что ты знаешь о Бахчисарае?
Я сбивчиво поведал ему все то, что слышал от отца. И вдруг его глаза вновь зажглись огнем, и он в полубезумстве, уже не скрывая ни своей обиды, ни своего гнева, закричал:
— Это я, я — третья змея, которая полумертва. Это я задыхаюсь от тополиного пуха. Я не погиб, когда меня везли красные аскеры в Ташкент, а там есть пух, который меня добивал и нет для меня ни родной реки, ни камней Бахчисарая. А-а-а? — зарыдал старик, и старуха Ани, выбежав на крыльцо, увела обезумевшего старика.
После этого я долго его не видел. Соседка Айша поведала моей матери, что старика положили в больницу с каким-то нервным расстройством, но скоро должны выписать.
Садик возле дома старика без заботливого ухода зачах, а цветы задушила сорная трава, к тому же лето было жарким, почти без дождей.
Старик редко появлялся на улице. Говорили, что он дома портняжничает. Искусно шьет мужские пиджаки и куртки из разных лоскутов вельвета. Вот такую куртку однажды заказала ему и моя мама для меня. Когда я пришел на примерку, он, молча сквозь толстые линзы своих очков, взглянул на меня и не сказал своей привычной присказки: «Бахчисарай, Бахчисарай!» А я боялся взглянуть ему в глаза, боялся вновь увидеть в них внезапный огонь былого безумия.
Казалось, что все течет своим чередом, но однажды пришли в их дом два милиционера. Мигом собралась толпа соседей и зевак. Любопытным объяснили, что старик Кемаль занимался частным трудом и потому по новому законодательству положено изъять его орудия производства — швейную машинку «Зингер» и настольный ткацкий станок. Милиция и до этого приходила в наш край. У соседа-фронтовика Есентая хотели конфисковать единственную лошадь, на которой он часто подрабатывал у базара.
Есентай, увидев непрошеных гостей в своем дворе, запустил в них самодельным деревянным протезом, а сам, держась на одной ноге, с крыльца запрыгнул на лошадь и умчался в сторону пригородного аула к своему другу-фронтовику. Вернулся через неделю с кучей справок и предписаний, что он ветеран, инвалид войны, на пенсии, и в силу свободного времени помогает горожанам привозить с базара кое-какие товары, и за эту свою работу, разумеется, не берет никакой платы.
Так было с соседом Есентаем, но здесь, в доме старика Кемаля, милиционеры долго не выходили наружу. И вдруг послышался шум и грохот. Старик Кемаль в приступе ярости выскочил в расстегнутой рубашке, полы которой не были заправлены в брюки и, рыча, стал рвать в клочья свои немногочисленные швейные заказы. «Бахчисарай, Бахчисарай!» — ревело над толпой то ли с небес, то ли со стороны домика Кемаля. Тихая старушка Ани беззвучно плакала, заслоняла своего обезумевшего старика то от молоденького милиционера, то от любопытных взоров толпы.
Вдруг старик выбежал на улицу с большой атласной подушкой, на которой были искусно вышиты китайским способом два дракона, похожих на две змеи, которые обвивали своими телами друг друга.
— Бахчисарай, Бахчисарай! Я и есть третья змея, меня могут спасти только камни Бахчисарая, — закричал старик по-татарски, брызжа изо рта эпилептической пеной. Он зубами разгрыз подушку, и птичий пух взметнулся над толпой, и стал медленно кружиться над милиционерами, над старушкой Ани, над стариком Кемалем, который трясся в конвульсиях.
Вскоре приехали какие-то люди в темных халатах, которые связали старика и увезли на своей машине, напоминающий милицейский воронок.
А через два дня старик Кемаль умер в психиатрической больнице. Говорят, что от приступа астмы.
Хоронили его по-восточному. Пришли местные татары и соседи из близлежащих домов. Есентай на своей телеге, застланной единственным ковром из дома старушки Ани, отвез покойного в мечеть, что была возле базара, а затем, из мечети, повезли старика Кемаля на татарское кладбище. А этот ковер я потом часто видел в доме Есентая. На сорок дней приехало много родственников из Ташкента, с которыми должна была уехать старушка Ани, ждали даже кого-то из самого Симферополя, но не дождались. Отец тоже пошел на поминки, я увязался за ним. И когда мулла пел арабскую молитву, я почему-то в такт ему невольно начал бормотать:
Бахчисарай, Бахчисарай!

Мальчик стоял под окнами и слушал, как играла девочка на скрипке.
Музыка сливалась с пеньем арыка, шелестом листвы, дыханьем мальчика.
Он стоял в тени, прислонившись к карагачу, и старый карагач, чувствуя сердце мальчика, тихо стучал ветками в окно:
— Еще… пожалуйста, еще...
Они выросли. Разъехались. И только карагач все стучит и стучит в темное молчаливое окно.
Подойдите и прислушайтесь к шуму листвы.
Слышите?..
Это зеленая музыка ночи.

На спящего мальчика среди ночи упала карта, висевшая на стене, и полностью накрыла, словно мировой волной, мальчика, который продолжал спать под разноцветными странами и континентами. Даже белоснежные полюса не холодили его сон своими ледниками.
Пустыня Гоби окликала его призывным ревом верблюдов.
Австралийские кенгуру увлекали его в первозданные леса Австралии.
Юркие шимпанзе, цепляясь за лианы, манили мальчика в непроходимые джунгли.
Веселые дельфины подставляли ему свои мокрые спины для прогулки в океане.
Табуны степных лошадей уводили мальчика на свой водопой после полуденной жары.
Громадные слоны протягивали ему хоботы в знак своей привязанности к мальчику.
Берега континентов и материков ласкали сон мальчика своей прибрежной волной.
И не было границ между странами и народами. И разно-язычный говор людей смолкал, ибо видели люди земли, как спит мальчик, облокотившись на самую высокую вершину Джомолунгму.
И только голоса перелетных птиц разбудили мальчика, которому надо было идти этим утром в первый класс.

Предрассветные сумерки. Слышен отдаленный голос первой птицы, возвещающей о пробуждении, о начале утра.
В бездонном небе, широко распластав крылья, парит могу­чий беркут.
Под его крыльями побуревшая, пробуждающаяся после зимней спячки, но еще не полыхнувшая буйной зеленью, равнина.
Кое-где поблескивают маленькие, зеркальные озера, обра­зованные в лощинах не впитавшимися землей вешними вода­ми. Слышится стрекот кузнечиков.
Степь исходит испариной, дымится. Беззвучно катится по ней ясная, полуденная тень беркута. Возвышаются отдельные, размытые зноем, округлые холмы. На далеком гори­зонте струится зыбкое, желто-сизое марево.
Тень беркута падает на сурка, застывшего неподвижно на небольшом холме. Сурок смутно напоминает балбала, изобража­ющего воина, вытесанного из серого камня и обращенного ли­цом на восток.
Ощущается какая-то далекая, неуловимая связь времен между живой природой степи и каменным изваянием нашего дале­кого прошлого.
Балбал. Степь. Небо. Беркут.

Песочные часы мерной струйкой несут сквозь воронку судь­бы песчинки земного бытия.
Между песчаными холмами событий кое-где белеют потрес­кавшиеся от засухи души солончаки и такыры нашего времени.
Заросли саксаула тянут свои пятипалые кисти к небу, чьи края смыкаются с горизонтом песка, там, где должно быть море.
Кустики верблюжьей колючки, подгоняемые песчаным ветром, уносят в своих шарах смысл жизни, уносят к видимо-неви­димому морю.
Мираж мечты влечет варана, чьи бугристые кольца тулови­ща и чешуйчатая поверхность спины вобрали в себя образы от ящера древности до крокодила современности.
— К морю! — разинул до ушей пасть, выбрасывая раздвоен­ный на конце язык, варан и вновь двинулся в сторону поющего и манящего бархана.
Песочные часы мерной струйкой несут сквозь воронку судь­бы песчинки земного бытия, вновь и вновь отдаляя за гори­зонт древний путь к призрачному, желанному морю.

Когда мы летели обратно, то наш самолет, чтобы заправиться горючим, совершил посадку поздней ночью в аэропорту города Волгограда.
Был август. Время звездопада. И мы не успевали озирать усеянное крупными звездами небо Поволжья. То в одном, то в другом месте бездонного космического пространства пролетали яркие, колючие звезды, исчезая где-то там, за горизонтом.
— Загадывайте желания! — крикнул один из летчиков, которые возвращались вместе с нами после отработанной вахты с района ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.
Я не знаю, какие желания были у моих друзей, но, наверное, каждый из нас загадал сокровенное — чтобы многострадальная земля Чернобыля была скорее возвращена к жизни.
Пока заправляли самолет, тот самый летчик, который вместе с нами загадывал желания, поведал случай, что однажды произошел на высоте полета самолета, командиром экипажа которого был он.
Он тогда служил в гражданской авиации, и так случилось, что у одной из пассажирок начались роды. Все, кто находился в салоне, старались помочь, чем только могли. Среди пассажиров нашелся врач, он освободил хвостовую часть салона. Стюардессы кипятили воду, стерилизовали салфетки...
— А я находился в кабине и, сжимая штурвал, может быть, впервые не умом, а сердцем понял, что значит рождение нового человека. Малыш, думал я, крик твоего рождения раздался на той высоте человеческого гения, к которой стремились люди многих поколений. Их глаза устремлены вверх с того самого момента, когда наш ископаемый предок со смутными чертами человеческого облика впервые оторвал свои неуклюжие руки от земли. Каково же было его изумление, когда он, может быть, впервые увидел бездонную синюю высь космического пространства!
В этом пространстве ты и родился, малыш!
Будь же достоин, породившей тебя высоты. Будь выше мрачного прошлого, последствия которого и до сих пор дают о себе знать. Это — войны, не признание одной нацией другой, голод, человеконенавистничество и многое другое, что по своей природе чуждо понятию Человек.
Будь же выше всего этого, малыш!
Будь Человеком!

— Говорят, что ты живешь триста лет, но почему ты одет только в траурное одеяние нашего прошлого? Неужели оно состоит только из мрачных цветов ушедшей жизни?
— Кар-р, кара, кар!
— Понимаю тебя и твое карканье, но в твоем возгласе слышится не только слово «черный», но и слово «снег»*, а значит и жизнь должна быть окрашена не только в черные, но и в белые тона. Как у лебедей, которые красиво выгнув шеи, то и дело принимаются чистить и без того чистые перышки, или хотя бы розовый цвет фламинго, когда над озером Кургальджин поднимается розовое марево от их знаменитого танца.
— Кар-р, кар-а, кар.
— Я понимаю, что траурный цвет — это тебе кара за твое долголетие и за то, что ты питаешься падалью.
— Кар-а-р-а?! Кар.
Я поведую тебе притчу о моей матери-вороне.
«Белая лебедь, раскинув крылья над гладью озера, устремилась ввысь и окинула взглядом землю. С высоты полета она увидела, как ворона лелеет детенышей в своем гнезде.
Воронята были до того черны, словно их кто-то измазал сажей. Подумав, что и на самом деле это так, лебедь спустилась ниже и приблизилась к гнезду, что находилось среди ветвей дерева. Взглянув еще раз, лебедь убедилась в том, что едва оперившиеся воронята и вправду черны.
Тогда лебедь сказала:
— Тьфу, воронушка, как грязны твои детеныши, словно кто-то их извалял в золе! А что если их искупать?
И тут ворона ответила ей:
— Разве не правда: кто близок сердцу, тот и светел для глаз? Мои детеныши похожи на меня, потому краше их нет на всем белом свете.
Белая лебедь удивилась и задумалась над словами матери-вороны».
— Кар!