Свежий Номер

№ 7 (45), 2008

Пути Господни неисповедимы, зато исповедимы пути к писателю Сергею Есину. Если ты впервые добираешься к его дому от метро, можешь и запутаться. Однако первый же попавшийся прохожий на мой вопрос, где находится улица Строителей (помните «Иронию судьбы»?), уверенно закивал, обдавая меня богатым коньячным выхлопом: мол, как же, доведу! Прохожий оказался бывшим замзавотделом ЦК КПСС. Я же шел к бывшему ректору Литинститута имени Горького (ныне там же — зав. кафедрой литературного мастерства). «Я уже не ректор», — сказал Сергей Николаевич по телефону. — «Но писатель-то вы не бывший, а настоящий», — ответил я. Мой добровольный проводник, узнав, какой номер дома мне нужен, заметил, что здесь, кроме него, живут только два приличных человека — Святослав Бэлза и Сергей Есин. «Смерть титана», надеюсь, читали? Это — про Ленина. Сейчас модно нашего вождя ругать, — пояснил отставной функционер, — а Есин почувствовал в Ленине родственную душу — назвал «единственным в мире писателем, который свои химеры и фантазии претворил в реальную действительность». — И в открытую, — подчеркнул мой партийный сталкер, — заявил, что, если бы Ленин воскрес, «анализ современному состоянию общества он дал бы беспощадный»…
Кто спорит. Есин и ректором был неожиданным. Я сейчас не говорю про его три ректорских срока — с 1992-го по 2006-й год, про то, как преобразилась некогда раздрызганная литинститутская общага, как он впряг коня и трепетную лань: пригласил преподавать в свой вуз антиподов — Евгения Рейна и Станислава Куняева, или про то, как именно он, Сергей Николаевич, выдал диплом об окончании Литинститута Евгению Евтушенко, дабы порадовать не столько мэтра, сколько его матушку. Скажу лишь, что, когда в начале 90-х мне негде было в Москве жить, Есин распорядился выделить отдельную комнату в этой общаге малознакомому, в общем-то, ему человеку, к тому же никак не связанному с Литинститутом. Впрочем, вру. В Литинституте училась моя тогдашняя возлюбленная. И когда я уже воротился из Москвы в Пермь, то нередко передавал ей телефонные приветы через Сергея Николаевича. Ну, где вы видели ректора, который бы отпасовывал «воздушные малявы» своей студентке от какого-то рифмоплета из Перми?
Есин встретил меня, как и подобает классическому русскому писателю, — в махровом полосатом халате. Он напоминал какого-то гоголевского героя. Смесь Манилова, Ноздрёва и Хлестакова. Я практически не ошибся. В шкафу стояли статуэтки — персонажи из «Мертвых душ» и Ревизора». «А вот этот, не знаешь, кто такой сидит в валенках»? — взяв фигурку в руки, прищурился хозяин. И, не дожидаясь, пока я опознаю: «Это ваш покорный слуга. Подарок на день рождения. Называется «Есин на даче».
Кого читает нынешняя почтенная публика? Донцову, Маринину, Ксюшу Собчак, Оксану Робски, Ларису Рубальскую, Алексея Иванова. Но мне передавали разговор одного крупного современного прозаика и очень крупного функционера, который, бродя по закоулкам писательского городка «Переделкино», втолковывал своему собеседнику: «Да, мы пишем свои произведения, но через пятьдесят лет нашу литературу забудут, а вот Есина могут читать и через пятьдесят лет».

— Сергей Николаевич, вы — обладатель уникального опыта существования в Слове: не только романист-долгожитель во всех смыслах этого определения, но еще и человек, возглавлявший «Твербуль» (от Тверского бульвара), как вы нарекли Литинститут в одном из своих романов. А Литинститут — это своего рода комбинат по производству писателей, исправно работающий со времен СССР. То есть вы наблюдали и наблюдаете движение сотен творческих судеб, о чем свидетельствует опубликованный и бальзакоподобный (по толщине) «Дневник ректора». Взвешивая этот опыт, не приходили ли вы, в конечном итоге, к бессмысленности воздействия Слова на человека и человечество? Тем более, если учесть, что ученые не на шутку встревожены возможной гибелью нашей цивилизации уже к концу века от очередного всемирного потопа…

— Писательство как движение мысли и изобретение целого ряда миров — это весьма интересная игра. Я думаю, что она все-таки воздействует каким-то образом на человека, но ставить так вопрос: «Я пишу, чтобы воздействовать?», наверное, глупо, эгоистично и, как говорится, из той серии, которая именуется «Любить себя!» Конечно, мы воздействуем друг на друга через тексты, через разговоры, но точно так же хаотично, как воздействуют друг на друга элементарные частицы. Мы же не знаем, какая фраза, произнесенная собеседником, или прочтенная в сочинении писателя, может нас перевернуть. Однако у каждого из нас бывают такие минуты и часы, что ты, к примеру, общаясь с кем-то, вдруг понимаешь: возникает некое открытие. Из проявителя бытия выплывает еще одна доселе невидимая фотография этого сколь замечательного, столь и трагического мира. И я, собственно говоря, этим и занят — проявлением и фиксацией невидимых снимков. И было бы очень самонадеянным думать о том, что я еще кого-то чему-то учу. Мне даже кажется, что мои ученики — студенты Литинститута — учат меня. Но я знаю одно: когда я прихожу на семинар (а он у меня бывает раз в неделю), я должен быть готов: всерьез посылать в их сторону частицы разумных флюидов в течении почти трех часов. И не исключено, что из моих заключений, соображений, даже обмолвок, они тоже делают какие-то открытия. Так же, как я делаю открытия из их обмолвок и заключений. Вот так мы и плетем кружево слов и новых озарений…

— А во имя?..

— А во имя того, что в этом — человеческая сущность. Иначе человеку жить не интересно. Самое ведь интересное занятие — думать. Ты рубишь дрова, а потом обдумываешь, сколько ты их нарубил, как ты их будешь складывать. Ты пашешь землю, а потом думаешь об урожае, о том, как зерна превратятся в муку. Человеческая жизнь — постоянная рефлексия между трудом и размышлением о нем.

— Вы — автор многих романов со странными, определительными и даже рифмующимися названиями: «Гладиатор», «Имитатор», «Соглядатай», «Гувернер». Это слова одного поля — поля человеческих масок, постоянных подмен, через которые проходит человек на протяжении всей своей жизни. И, желая сбросить эти маски-подмены, человек их очень часто так и не сбрасывает. Может, тем самым, вы хотите сказать, что и социум наш — величайшая подмена? Вы же так определяете в «Гладиаторе», с вашей точки зрения, «современную болезнь»: «…где надо бить в морду, рефлексируют»…

— Есть люди, которые осиянны Богом. А многие только хотят быть таковыми. Одни открывают миры, другие хотят присутствовать при этом открытии. Ломоносов, Державин, Ландау, Эйнштейн, Лобачевский, Карамзин, Пушкин, Толстой… Они — как гусеницы-шелкопряды: из них совершенно свободно лилась мысль. Но открытое подчас кажется чрезвычайно легким. Поэтому те индивиды, которые ходили с ними рядом, часто задаются вопросом: «Как же я об этом не догадался?!» И вот эти «другие» пытаются все время сделать то же самое. Однако есть порода людей (их достаточно много в России), которая понимает, что она создана для топора, для пилы, для выращивания детей, для того, чтобы совместить физическую красоту жизни с духовной. А есть люди, тянущиеся к не достижимому. Особенно таких людей много в искусстве. Если вы внимательно посмотрите, то все мои романы написаны об интеллигенции, которую я не люблю. Не люблю за те самые маски, о которых вы говорите. Вы это называете подменами? Давайте называйте это так. Да, в наше время интеллигенция почти потеряла свой основной запал. Вообще интеллигенция — класс, изобретенный в России. В идеале это люди, которые всегда были тесно связаны с тем, чтобы нести народу благо, выправлять его и помогать ему. Однако в итоге интеллигенция в России стала классом ремесленников, знающим, что ему надо. Даже врач: «Ну, пожалуйста, я вас полечу, но мы так мало получаем, так что вы уж, не обессудьте, и тоже мне уж как-нибудь, да помогите». И так сейчас везде: у журналистов, у писателей…

— Но вернемся к моим любимым категориям подмен. Вы сказали о «кружеве словес», которое плетут студенты вместе с профессором Есиным, «играя» в писательство «как изобретение новых миров». Я сейчас подумал: «А может, названное «кружево» и есть смысл жизни? То есть смысл жизни — в его подмене? Иными словами, без уже упомянутых социальных игр и масок люди останутся совсем незащищенными перед непостижимостью бытия. Подмена нас делает толстокожими. И только поэты, музыканты, художники, неслучайно ставшие персонажами многих ваших книг, призваны искупить эту всеобщую толстокожесть…

— Вообще есть два определения жизни. Одно: жизнь — это рождение и существование белка. Второе: жизнь — это мучение клетки и, соответственно, — того самого белка. И, конечно, не будь всего, о чем мы с вами говорим, а существуй только голый человеческий разум, — это же сплошная мука! Потому что, не будь религии, ощущения продолжения рода через детей, творчество и дело, человек, которому Бог дал разум, в этом случае обречен на фантастические страдания!

— Кто-то из мудрых сказал, что смысл жизни и жизнь — две разные категории. Во всяком случае, не одно и то же.

— Я с этим могу согласиться. Что является для меня, пожилого человека, смыслом жизни? Я всю жизнь занимаюсь словом. Продукт истечения моей мысли и есть результат моей деятельности в этот момент. В этом отношении человек творчества, в особенности, преподающий — самозатачивающийся резец, который должен быть всегда готов к тому, чтобы снимать верхний слой с предмета изучения. Очевидно, подспудно ощущая разницу между смыслом жизни и жизнью как таковой, человек все время занимается подменами, думая, что это и есть подлинная жизнь. Вот я всю жизнь потратил на литературу. Если бы мне интересно было стать бизнесменом, я бы стал им. Если бы мне было интересно много украсть, я бы украл. Однако мне интересней мои фантазии. И эти фантазии, худо-бедно, меня все-таки еще и кормят.

— Не только кормят — судя по всему, вам это нравится?

— Я не представляю себе жизнь и работу там, где тебе не нравится. Мне повезло до безумия. Я всегда с наслаждением занимался работой, за которую мне еще и платили.

— У меня есть друг-фокусник, лауреат многочисленных международных конкурсов. Он говорит: «Я — счастливый человек: моя работа равна хобби». Таких людей мало. Вы, может быть, один из немногих.

— Конечно, мало! И я — один из немногих. Впрочем, у меня есть еще и хобби. Моя жизнь в литературе — это большое и постоянное хобби. Но еще я люблю обрабатывать землю. Правда, занимаюсь этим от случая к случаю. Люблю чего-нибудь пристраивать к даче, мастерить, пересаживать кусты, собирать малину, ходить по двору…

— А литература?

— А литература — это наслаждение.

— Тогда в чем разница между хобби и наслаждением?

— Литература занимает все. Даже когда я собираю малину, я все равно думаю об этом. Когда солдата спрашивают: «О чем ты всегда думаешь?» Он отвечает: «Я всегда думаю о бабах». Так вот, я всегда думаю о литературе.

— Есть такой прозаик Анатолий Королев, бывший пермяк, которого вы пригласили преподавать в Литинституте. Он мне как-то сказал, что занятие литературой для него не есть наслаждение. Литература — синоним работы. То есть он «высиживает» романы.

— Он много, видимо, тратит времени на эту работу. Мне же приходится с помощью каких-то приемов все делать достаточно компактно и быстро. У меня просто нет времени «высиживать» произведения. Сейчас я вообще попал в трагическую ситуацию — уже около года у меня в больнице лежит жена. Почти каждый день я туда езжу. В день у меня это занимает шесть часов. Это при том, что я работаю — пишу дневники и романы, занимаюсь со студентами. И это правда. Правда и в том, что у меня никогда не было проблемы со стилистикой, проблемы, как выразить свою мысль. Я не маялся по году или по дню, чтобы написать одно предложение или абзац. Я потом мог их поправить, но мысль у меня всегда рождается готовой. Да, довольно сложно поднять из глубины себя ощущение, посмотреть на него, а потом облечь в слова. Но на то мы и профессионалы, чтоб это делать достаточно быстро. В Литинституте мы учим главному: чтобы все приемы письма переходили в инстинкт. Это — как изучение любого иностранного языка. Вначале ты учишь правила, отдельные фразы, а потом, особо не думая, начинаешь на этом языке говорить.

— С моей точки зрения, существует три типа творческой личности. К первому относятся те, кто сделал ставку на известность при жизни — Иосиф Бродский, Евгений Евтушенко, Эдуард Лимонов. Второй тип, не такой, кстати, распространенный, — те, кто делает ставку на известность после физической смерти — Леонид Губанов, Николай Рубцов. И третий тип, умещающийся в определение поэта Владимира Соколова: «Безвестность — это не бесславье. Безвестен лютик полевой, всем золотеющий во здравье, ну а кому — за упокой…» А вам какой тип творческой личности ближе?

— Я думаю, что ваше определение логически почти безупречно, но сомнительно, чтобы Рубцов вообще думал о славе и известности…

— Ну как же? «Мне поставят памятник /На селе. / Буду я и каменный /Навеселе…»

— Я никогда не верю стихам! В творчестве очень часто возникает некая инерция соприкосновения слов. Зарифмовалось, совпало — и пошло-поехало! Что же касается названных вами творческих типов личности, то в этом смысле мне близок Эдуард Лимонов. Лимонов и Галковский — сегодня это лучшие писатели России.

— В позапрошлом году, еще при жизни Романа Солнцева, главного редактора журнала «День и Ночь», который был основан им совместно с Виктором Петровичем Астафьевым, это издание, где я имею честь быть в редколлегии, привело ужасающую статистику смертей писателей, живущих в провинции. За последние 5-10 лет — убийства, самоубийства, гибель от алкоголя, наркотиков, рака, тоски… Это так противоречит той статистике, которую, говоря об уменьшении смертности и повышении рождаемости, приводил В. В. Путин во время своего телевизионного общения с народом. Ну, допустим, в целом по России смертность уменьшилась и рождаемость увеличилась. Но что касается писательской братии… Только по Перми — ушли поэты Николай Бурашников, Борис Гашев, Дмитрий Банников, Алексей Перевалов, Арсений Бессонов, Валерий Абанькин. В Екатеринбурге — Роман Тягунов, Борис Рыжий, Сергей Нохрин, Владимир Мишин. А если взять другие города и веси?! Что происходит? Неслучайно в России до сих пор не принят закон о творческих союзах. Кто сегодня писатель? Парадоксально, но его хотят приравнять с предпринимателем. По принципу: раз книжки пишешь, значит, можешь их продать.

— Современного российского писателя практически лишили читателя. И большого — всесоюзного или всероссийского — читателя, и читателя областного, городского. Раньше писателя, живущего в маленьком городе, знали и любили. Приглашали на творческие встречи, читательские конференции. Сейчас огромное количество людей обнадежили, разрешив издавать книжки за свой счет. Ну и что? Многие почувствовали себя писателями, таковыми не являясь. Но самое главное и печальное: людей заманили в бескультурье. Да, русский народ, худо-бедно, всегда читал. Хотя бы — Библию. Но ему поставили телевизор. Теперь почему-то там, наверху, посчитали, что в каждой сельской избе надо еще поставить по компьютеру. Дескать, тогда в России все будет. Абсолютно ничего не будет! Компьютер — это информирующая субстанция. Не более чем. Если внутри тебя много не нажито, то компьютер тебе ничего не прибавит. В телевизоре сейчас — десятки каналов, но я смотрю только один канал — «Культуру». Еще — «Дискавери» и «Вести». Но уже «Вести» смотрю критически, потому что знаю, где меня обманывают. И с писателями-то почему происходит трагедия? Выпускаю я, скажем, книжку. Приблизительно знаю ее цену. Известно, как о ней отзываются специалисты. Но у книжки — небольшой тираж. И я отчетливо осознаю, что существует еще некое сообщество других людей, которым очень не хотелось бы, чтобы меня запустили ближе — в читающую массу.

— То есть рынок и литература — две вещи несовместные? Вам и вашим коллегам не обидно, что лидером продаж являются книжки какой-нибудь Оксаны Робски?

— Нет, не обидно. Потому что всегда существовали две литературы. Литература для изменения души и литература для пупка. Обидно то, что интеллигенция, которая сегодня могла читать и прочитывать текст, сейчас занята другим — думает о выживании. Ей некогда читать. И я ее вполне понимаю.

— Не кажется ли вам, что в столице, где вы живете, как минимум, две литературных Москвы, два журнальных редута — условно говоря, левый и правый, патриотический и либеральный? И схема взаимных обид в Москве примерно такая: «А вот в Париж поехал Дима Быков — не поехал Проханов». И — наоборот. «Почему в Пекин поехал Бондаренко и Поляков, а не поехал Быков»? А если ты представляешь третью силу (а нормальный, небезбашенный российский писатель неизбежно ее представляет), он неудобен для тех и других. Как в фильме «Свадьба в Малиновке»: «Красные придут — грабют, белые придут — грабют…» Перефразирую: «Куда писателю податься?» Неужели эти две Москвы не задумываются, как они выглядят в зеркале огромной России?

— Я полагаю, не задумываются. Потому что, по сути, огромной России для них не существует. Существую они — огромные и любимые. И — мир за пределами России. А по поводу раздвоения Москвы, то тут даже не раздвоение, а… Есть Москва патриотического Союза писателей, где с трибуны громко оглашают имена пяти художников, и все они, как правило, православные. Есть Москва еврейской интеллигенции. Есть Москва маргинальной литературы. Есть Москва молодой литературы. Есть Москва интернетовского похабства и виртуальных дневников. А еще есть в Москве сообщество сплетников. И это все — разновидности литературы. Но в чем заключается вопрос? Где литература «большого стиля»?! Будем считать, что перестройке двадцать лет. Будем так же считать, что у «проклятой Советской власти» была плохая литература социалистического реализма. Но… Шукшин, Фёдор Абрамов, Василий Белов плюс десяток первоклассных поэтов. Теперь назовите мне за последние двадцать лет что-нибудь похожее на Фёдора Абрамова, на Шукшина, на Распутина или Белова. Не назовете! Литература должна быть объединена какой-то идеей. Но нет идеи. Рынок не может ею стать. А вот антирынок может стать идеей!
Повторяю: я говорю не об отдельных талантливых рассказах, повестях и стихотворениях — я веду речь о литературе «большого стиля», литературе больших писателей. Потому что писатель — это еще и судьба. Где эти судьбы?! Из последних остались Тимур Зульфикаров и Владимир Личутин. Боюсь, что с социализмом убили и литературу. Вы можете назвать двадцать хороших поэтов и прозаиков. Но из них не составится один крупный писатель.

— А может, так происходит потому, что доселе их судьбы неизвестны? Мел дворик при Литинституте большой русский писатель Андрей Платонов. Кто знал тогда, что он — большой русский писатель? Единицы. Вы такое не допускаете?

— Допускаю. Да, с одной стороны, их судьбы неизвестны. Но для того, чтобы они были известны, нужно рисковать!

— Как? Полететь в космос? Покорить Северный полюс?

— Стать ректором, пройти страдания, баллотироваться в Государственную Думу, выступить резко против режима… Все равно нужна судьба! Возьмем Лимонова, моего хорошего товарища. Система его книг создает имя, которое не выбросишь из литературы. У большинства нынешних писателей таковой системы нет.

— Вы заметили: «Боюсь, что с крушением социализма закончилась и литература «большого стиля». По вашей логике выходит, что «большой стиль» пестовал исключительно социализм?

— Дело даже не в тех условиях, которые время создает или не создает для художника. Как будто художнику так легко было пережить безумного Ельцина, ворующих министров, разбазаривших страну олигархов!.. Как будто это у него не откладывается. К сожалению, сегодня этот мусор забил сердце и сознание художника. Но «большой стиль» — это еще и крупные положительные герои. А их нет.

— А Лимонов, между прочим, выдает преимущественно отрицательных героев. Он и сам во многом — отрицательный герой. И он это подчеркивает.

— Я знаю. Я написал в одном из предисловий к своей книге, что я не люблю своих героев. Я пишу людей не любимых. Но сам факт этой выгрузки, как и факт выгрузки Лимонова, считаю положительным.

— Давайте закончим все-таки наш разговор не Лимоновым. Я беседовал сегодня с выдающимся русским писателем Сергеем Есиным. Виктор Астафьев как-то говорил, что у автора под подушкой всегда должно быть заветное, еще не изданное произведение. А что у вас под подушкой?

— Я пишу сейчас новый роман о «горячей действительности». Но внезапно в мою спокойную жизнь ворвался еще один элемент: это дневники. Я все чаще и чаще слышу хор голосов, что дневники Есина — это системное изображение нашей жизни за много лет. Вот взгляните на этот том. Это же том не за двадцатилетие. Всего лишь за три года. А следующий — в полтора раза толще. И тоже — за три года. А вот именной указатель к тому дневников. Вот только список имен, которые есть в моих дневниках. Видите?..

— Я понял, Сергей Николаевич: настоящий писатель должен быть не Толстым, а толстым!