Свежий Номер

№ 1 (135), 2016

Артём Скворцов в рецензии «Едкий лирик», опубликованной на сайте И. Иртеньева, пишет: «Иртеньеву заметно мешает ярлык ирониста».
Мы говорим о сатире (как жанре), поэтому будем не разглагольствовать, а вступать в диалог, как любил тот же Кантемир.
А. С. — Артём Скворцов.
П. С. — Полина Скляднева.
П. С.: Кажется, Иртеньеву, как, впрочем, и многим другим пишущим людям, мешает ярлык поэта, лирика. Понять, считает ли, хочет ли пишущий причислить себя к лику святых (то бишь поэтов) с легкостью можно по самой поэзии, по интервью, по деятельности общей, в конце концов. Конечно, и здесь могут попытаться обмануть, но претензии извечно заметны более всего. Что делает Иртеньев? В стихотворениях на поэтическую роль, как представляется, не претендует. Хорошо, допустим, это автомиф, зощенковская маска, орнаментализм, «подставной» лирический герой. Пишет для газеты, колумнист. Хорошо, допустим, сатирик может и так, ренессансное понимание поэта давно кануло в Лету.
А. С.: «Поэтике Иртеньева присуща обманчивая простота. Кажется, будто его инструментарий устойчив и не сказать чтоб очень широк. Он приверженец строгой силлаботоники с излюбленным четырехстопным ямбом, самым расхожим размером русского классического стиха. <…> То же с рифмовкой. Чаще всего это точная, подчас утрированная точная рифма. <…> А еще — архаичные инверсии <…>. Да и сама тематика большинства стихов достаточно традиционна: поэт и толпа, поэт и Муза, несчастная любовь и т. д. Но все это не случайно. Подчеркнуто строгое обращение со словом лишает текст избыточности: теснота стихотворного ряда доведена до предела, слова отобраны и между ними “нож не вставишь”».
П. С.: Рифмы точны до неприличия, это верно, иногда, правда, бывают просто неудачны : «глазом—маразм», но это лишь иногда.
А. С.: «Если же вчитаться в Иртеньева попристальней, обнаруживаешь и другие, преимущественно интертекстуальные, приемы <…>. Стиль Иртеньева — причудливый сплав традиционной возвышенно-романтико-символисткой интонации с советским новоязом, блатаризмами, жаргонизмами, канцеляритом, обломками научного стиля и, наконец, с мощным пластом бытовой, разговорной фразеологии. Все это позволяет монтировать из словесной руды неожиданно свежие стихи».
П. С.: Возвышенный стиль (как ты его ни назови, хоть классицизмом, хоть символизмом), по логике вещей, возвышает хотя бы слово (о душе говорить не будем). Либо гениальной простотой, либо одической помпезностью, либо точной, верной, открывающей завесу тайны метафорой. Образность в стихотворениях И. Иртеньева — образность «стершаяся»: «Где успехом пользуюсь немалым / И купаюсь в бешеных деньгах», «Вихрем лететь под красной звездой», «Бабло рекой текло», «и тело мое, зудя, / Буквально пылало огнем». Иногда устоявшаяся метафора проигрывается далее по лексической взаимосвязанности: «Время по своим течет законам / Или по понятиям, скорей» — подобное, кроме каламбура, по сути, ничего не дает, что по законам, что по понятиям течь времени — все одно, лексическая игра, забавность, но не обновление метафоры. О какой же возвышенности здесь может идти речь? Насчет интертекстуальности. Кажется,
И. Иртеньев берет классическое произведение, настроение, ритмика, образность, идея которого уже стали приобретать мифический характер, и вступает не в диалог (как это обычно бывает в интертексте), не пытается перебороть, перескочить, оспорить, в общем, в каком-то смысле прыгнуть выше или хотя бы сжиться, «поговорить», вступить в диалогические отношения с пра-текстом, отнюдь. Происходит, по-моему, нечто обратное — обратившись к классическому тексту, И. Иртеньев начинает спускаться вниз по лестнице, низводя все изначальные смыслы до сатиры с «мощным пластом бытовой, разговорной фразеологии». Пушкинская беседа о «бедной юности» оборачивается приземленным рассуждением о мытье рук и чистоте творчества, что не мешает И. Иртеньеву пользоваться не самой «чистой» лексикой:

Не будем уподобляться кисейным барышням и падать в бесчувствие от столь вольного обращения с чистейшим слогом великого и могучего А. С. Пушкина. Лишь уточним цель этих вольностей — кажется, с лирической точки зрения, с точки зрения эмоциональной, подобный кувырок ничего не дал — пушкинская лирика, простите за аморфность, так и осталась проникновеннее, стихотворение И. Иртеньева вроде бы тоже от классической поддержки не зазвучало трогательнее, зато, безусловно, комизм появился.
Саша Черный, как известно, жанр сатиры поднял с презренных колен, совместив, если выражаться топорно, сатиру и лирику. Кантемир — драматичностью действия и мотивом говорения. В том числе поэтому сатиры Кантемира, стихи Саши Черного — не просто «злоба дня» или действительности, но и поэзия, не просто шутка, но и лирика.
И. Иртеньев, кажется, перечеркнул предшествующее и вернул сатиру на прежнее место, далеко не поэтическое. И, наверное, отнюдь не претендует на звание поэта (я сказала бы: «точно не претендует», если бы периодически в стихотворениях И. Иртеньева не встречала вопросы на «вечные» темы). Желание читателя и критика назвать нашего автора поэтом, вероятно, обусловлено всего-навсего древним, колдовским, песенным влиянием структуры стиха на человека. Вот и выдумываются всяческие «едкие лирики» и жизни духа поэзии в фельетоне (см. С. Гандлевский «Балаганчик Игоря Иртеньева»). Логика от обратного груба, но весьма иллюстративна: думается, поэзия в том числе на то и поэзия, что в прозу на уровне даже гипотетическом непереводима без смысловых и, соответственно, эмоциональных потерь. Стихотворения И. Иртеньева при возможности такого перевода ни замечательной иронии, ни сатиры, ни комических эффектов не потеряют, лишатся лишь столь любимого издревле считалочного хода рифмованных строк.

«Ну и что?» — наверное, один из самых постыдных вопросов. Стыдно, в первую очередь за себя, что такая формулировка вообще возникла в мозгу, стыдно и обидно за автора, к которому хочется истерически воззвать «Ну и что? Что дальше?».
Стихотворения А. Василевского и умны, и тактичны (что большая редкость). Все-таки, кажется, поэты чаще в текстах оказываются грубиянами, чем того можно ожидать, все от любви к сильному словцу.
Мне не кажется, что искусство — одна лишь форма, не за это ратую, но все-таки мы говорим о поэзии, не прозе. Метафора у А. Василевского — метафора события, собственно, фактически любое стихотворение зиждется на необыкновенности происходящего, благодаря этому отпадает вопрос, поиска верного слова, ритма, звука, своего образа, логос перестает быть необходимым, ведь есть сюжет, отображающий, пере-ображающий действительность. Действия заменили звук, порядок действий выполнил функции языка, метафоры. Таковыми кажутся стихотворения «Сойер сыщик» («сыщик сойер на собственных похоронах/ видит мертвых индейцев в снегах»), «Эмблематическое», «Ночь Гарри Поттера», «Сон в летнюю ночь», «Фотограф-любитель вынимает фотоаппарат…», «в середине тридцатых…» и др. Поэзия не звука, ритма, слова, а поэзия приключения, острого сюжета, которая (как любая история, порядок действий) и вызывает, возможно, этот стыдный вопрос «Ну и что?». Эта событийная приближенность к прозе диктует нам, думается, прочтение названия сборника «Еще стихи» не в добавочном смысле, мол, были стихи, вот еще. Скорее, у «еще» значение — «пока что». Пока что стихи. Потому что осталась строфика, размер, ритм, но значение фабулы для раскрытия всего стихотворения так же велико, как в прозе, а все остальное — жалкий аппендикс, реверанс традиции.
Есть несколько стихотворений, будто оторванных от события, то есть не типичных для этого сборника. На фоне остальных эти стихи кажутся не столь интересными. Стихотворение «Сушь», читаем:

В качестве каракули на полях — случаются в стихотворениях А. Василевского такие последние строки, которые совсем не связаны (или очень опосредованно) с предшествующим текстом. Возможно, эта логическая несвязность и создает вакуумную печаль, окружающую читателя А. Василевского. В стихотворении «Фотограф любитель вынимает фотоаппарат»:

Или в стихотворении «Ночь Гарри Поттера»:

«Еще стихи» А. Василевского еще почитают хотя бы из-за дивных, тактичных, умных и узколитературных штучек «для своих»: