Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерНаследиеВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Любовь к большим поэтам — у каждого своя. Остаются в памяти разные строки, становятся родными разные стихотворения. Эта подборка стремится показать многогранного поэта Андрея Ширяева глазами его читателей: здесь собраны стихотворения разных лет, присланные на страницу памяти поэта теми, кто его помнит и любит.
Наталья КРОФТС
Андрей ШИРЯЕВ
ПОСЛЕДНИМ ВЫХОДОМ ДОЖДЯ
* * * В далекой дали, за орбитами планет
танцует женщина, похожая на свет. А рядом — там, где сушится белье, танцует свет, похожий на нее. Играет сын, похожий на нее. Кружится мир, похожий на нее. Танцует женщина. И на ее плече — танцует космос в тоненьком луче. * * *
Болеро. Граммофон. Проходные дворы.
Мимо юных пожаров по веткам скользя, я услышу, как в небе поют топоры, точно ангелы. И обернуться нельзя. И проснуться нельзя. Только медленный свет, только шорох иглы по изгибам реки, и ползут, оставляя светящийся след, по ресницам оранжевые мотыльки. Ненадежное сердце, стыдясь хрипотцы, тянет время — по жилам, вперед и назад, и на правом предсмертии жизни рубцы набухают кленовым огнем. Листопад. На горящих листах ты отыщешь меня и допишешь простым граммофонным пером к партитуре реки и ночного огня, и короткого вдоха любви. Болеро. * * *
Вот мы и не увиделись. За лето
засохло все, что требовало влаги. Сезон ресниц. Стрельба из арбалета в бочонок из-под выпитой малаги. Полет на наконечнике. Гитара в холодных пальцах. Вспышка кокаина и гонка на взбесившемся «Камаро» из джунглей в горы, вверх по серпантину. И море. Пахнет порохом и сеном от партизанской ржавчины и стали, от ночи у старьевщика на сером, когда-то разноцветном одеяле. Прости. Немного слишком откровенны желания и действия. На марке с почтовым штампом — профиль Картахены. Проси. Тебе воздастся. Это Маркес. И это — одиночество. Беглянка, монахиня, хранящая за крохи любви чужую память, точно склянка с водой из доколумбовой эпохи, возьму тебя у терпеливой пыли, войду, огнем и осенью наполню. Ты говоришь, мы были вместе? Были. Наверное, мы — были. Я не помню. РОМАНС
Так и будет. Вымокнет сирень,
смолкнут скрипки, выгорят обои, и поманит пением сирен этот мир, покончивший с тобою. И не хватит воска. А дожди не способны вылечить от жажды. Я когда-то вспомню — подожди — это тело, данное однажды. Заструится сладкое вино, наполняя жертвенную чашу, дух поймет, что так заведено, и ягненок удалится в чащу. Тело оправдается строкой; угадать в любимой Саломею и познать от рук ее покой только этим телом и сумею. Не затем ли в небо нас вели медленные скрипки на концерте, чтобы притяжение земли нам понять, как притяженье смерти, мне понять, от смерти уходя, что любовь страшнее и священней. И последним выдохом дождя оборвать цепочку воплощений. * * *
Очередной надоевший миллениум
старой охотничьей песней отмечу. Может, стрелой побегу за оленем, может быть, выбегу стрелам навстречу. Будет полет по вершинам соцветий, вечный вьюнок и душистая жимолость — все, что в пятнадцать холодных столетий не уложилось. Перьев и платьев податливый ворох, шорох огня, протянувшего руки нам, заплутавшим в ночных коридорах лютневой музыки ласковой муки. Вздрогнут стихи в паутинках курсива, быстрые луны вино взбаламутят… Все это будет безумно красиво. Слишком красиво. А значит — не будет. СТАРЫЙ ПОДЪЕЗД
Ты уходил. Теперь пора платить.
Верни свой взгляд продавленным ступеням. Вот твой порог, который преступить В тот миг не показалось преступленьем. Но Бог с тобой... И так недолог век, Что в нем одна жестокость бесконечна. Бог может все. Но только человек, И только — может быть бесчеловечным. ...И по щекам ударит, закричит квадратный свет на кафеле прохладном, ознобный запах кошек и мочи в покрытом мягкой копотью парадном... Не прогадай же, равный из людей, Когда судьба положит в изголовье Порог подъезда Родины твоей — Бесценный дар. Прими его с любовью. Прощай, мой сын, усталый мой сверчок, Прощай. А там, когда погаснет спичка, Приляжет небо на твое плечо Той женщиной в случайной электричке. * * *
Виноград обратится вином. Виноградные слитки
обратятся — не смертью ли — завтра и позже, минуя паутину блестящих следов виноградной улитки, паутину лозы, оплетающей чашу земную. Посмотри, в этом космосе тесно и богу, и магу, и тебе, человеку, растившему пьяные грозди, и другому, тому, кто глотает горячую влагу и миры подгоняет вращением клоунской трости. Эй, коверный, коварный, кривой, как твои же ходули! Чаль тихонечко к берегу, гни заскорузлую спину над усталым кормилом. Связали тебя, окунули тощим телом в пахучую жирную юрскую глину. Так и будем теперь, если хочешь, от мая до мая маяками швыряться во тьму и вытягивать нити, эти звездные тяжкие грозди в давильне сминая, день за днем говорить с дневником на привычном санскрите… * * *
Эдинбург задыхается в ливне. Пора уезжать.
Ускользнуть из ловушки горбатого мокрого рая. Но от этого взгляда становится трудно дышать. Уезжаю, Мария. Четыреста лет уезжаю. «Голливуд, Холируд — все равно, мой поэт, все одно». Обернувшись к заливу, отнимешь холодную руку и обронишь небрежно, что быть героиней кино всяко лучше, чем вяло глотать сен-жерменскую скуку. Два часа. Кока-кола и хаггис. Пробраться к столу, умоститься, с плаща отряхнув мутноватую воду, и принюхиваться с подозрением, сидя в углу, к забродившему солоду и захмелевшему сброду. Королевская Миля длинней королевского сна, но короче пути к эшафоту… К вокзалу — налево. Отбывая от Уэверли, точно восходишь со дна пересохшего дикого зева. ГАЛАПАГОСЫ
В короткий перелет на Санта Круз
не входят ни прощание, ни слезы. Немного грусти, да. Но эта грусть короче, чем сухой негромкий хруст колес по полосе. Галапагосы под брюхом «Бриттен-Нормана» лежат, как стайка львят во вспененном джакузи. Из банки бьет фонтаном оранжад, шипит пилот и стекла дребезжат о новой суете на Санта Крузе. Когда-нибудь в каком-нибудь дупле сухой ветлы, в коробке из-под чая, забытой в старом письменном столе на сотню лет, в огне на фитиле я оживу, себя не ощущая последней черепахой на Земле; и соберу мозаику, в которой окно и штора, а в окне за шторой невероятно тихий океан, некрашеный причал, катамаран, баллоны с газом, крыша ресторана, телятина и соус бешамель, и сонная морская игуана, изысканная, как Коко Шанель к восьмидесяти, запах майорана, чуть теплое чилийское вино и шорох вечноудивленных крабов, и чей-то торс в дырявом кимоно в окне напротив. Ступни расцарапав осколками ракушек, по воде вернусь туда, где берег мира, где расклеванные чайками останки собаки, ожерелье позвонков, изгиб волны, изгиб островитянки в волне, акула у подводной банки, испуганная радуга мальков — бесчисленных, невинных, обреченных и вечных, точно память в эмбрионах людей и черепах. Людей и звезд. Людей и пустоты. Взметнется хвост ночного ската, обожжет. В сожженных глазах взойдет прибой. И я войду в прибой, в кораллы, где в колючих кронах, в давным-давно потерянном саду учился смерти у новорожденных и жизни — у последнего в роду. * * *
Золото в горле. Ржавчина на броне.
Время стоит, как вышка. Горит барак. Из-за угла барака идут ко мне друг мой далекий и недалекий враг. Кто-то успеет раньше. Вскипает свет, сойка следит за всплесками острия, женщина смотрит в сердце и плачет вслед: «Двое из вас умрут. А потом — и я». Дебет и кредит. Очередь. Скрип ремня, голос, стянувший горло двойным узлом. Два не разделишь на два. Найди меня неподалеку — в небе за тем углом. Публикацию подготовила Наталья КРОФТС
Андрей Ширяев (1965 — 2013) — поэт. Родился в Казахстане, жил в Москве. В начале 2000-х годов переехал в Эквадор. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького на отделении поэзии в семинаре Юрия Левитанского. Профессиональный литератор, автор пяти прижизненных стихотворных сборников и публикаций в журналах «Арион» (1996), «Дети Ра» (2008) и «Футурум АРТ» (2008).
|