Свежий Номер

№ 12 (134), 2015

Сегодня заглянул в спецхран:
нашел все тоже и еще
бычок, стакан и список ран
и раза три через плечо.
И понял я, как ни живи,
опивки плавают на дне.
Кому история нужна
и вспомнит кто что все в говне?
По-прежнему летит на цель
в контейнере тестостерон.
Плывет, как в сорок первом, пыль,
и слышны трубы похорон.
Мерцает одинокий крест
над бесконечностью равнин.
В овраге обгорелый ствол
стоит, как верный гражданин.
Сегодня заглянул в спецхран:
там пыль на миллионах дел,
и человек кричит во сне,
лицо его во тьме как мел.

Освободившись от бля.ин,
когда останешься один,
один сидишь, как хрен, как чиж.
Но все же как-то не молчишь.
Под нос бормочешь-говоришь:
ты посмотри, какой урон
наносит нам тестостерон.
Ты сам себе не друг, а враг.
Надевши шутовской колпак,
идешь по следу, взяв на нюх
опасный след, читая вслух
привычный бред. Проходишь вброд
все ту же реку и навзлет
в себя стреляешь, то в живот,
— глядят: а он еще живет —
то в бровь, то в глаз, все жмешь курок,
глядишь — и в сердце ненарок...

Я не знаю, имеет ли смысл
дальше все это объяснять.
Я для них уж давно исчез
и с меня больше нечего взять.
Про меня они знали давно:
потеряюсь в чужих городах.
Буду пить чужое вино
и меня не найдет Госстрах.
Не беда, это жизнь идет
и стучится в глухую дверь.
Может, кто-нибудь там и ждет.
но скорей всего там ОВИР.
Я войду — увижу кто был,
вспомню всех, кто были со мной,
с кем живую я воду пил.
А тебя не видать давно.
А тебя не видать вокруг.
В пустоте повисла рука.
Где ты? Вот и замкнулся круг.
Говорят: унесла река.

Мы с тобой на все это смотрим
с обратной стороны луны.
В свете неровном ветер
проносит тени и сны.

Что же поделать? Возврата нет.
Остается ловить
зеркальцем меркнущий свет.
Терять больше нечего нам тут, на краю.
Вот мне и весело — сам себе я пою:

Где же ты, милая, меня заносит метель,
клен мой опавший,
смертный дальний мотель.
Слякоть на родине,
злой городской частокол.
Землю родную услышишь
навзничь или ничком.

Потому что я, друг мой,
На другой стороне.
Друг мой Куинджи плывет на темной волне.
Так длится далекий беспамятный срок.
Слышен лишь странникам тающий крик.
И там мне с тобой так спокойно, легко.
Слава Богу — все это так далеко.

Проснулся в поезде.
Чай так и не разносили.
На полустанках бабы с лукошками:
грибы, малина.
О жизни подумал — доделаю после.
В давнем лесу дремлют пехотные мины.

Дичают вдали пустыни,
Белеют погосты, ржавеют вагоны.
Призраки дальних погасших фабрик.

На черных свалках высятся виллы.
Где-то протяжный крик,
у сараев ржавые вилы.

Так что решил я заснуть и проснуться
В мире ином, там где чай разносят,
где родные, встречая, смеются, за стол садятся.
Но оказалось, что поздно, некуда деться.
Поезд ушел за кудыкины горы,
к чужим городам, за синее море,
где блуждает во тьме усталое сердце.

Серый день: ни комментов, ни лайков.
Почитать что ли Кафку с утра.
И пора бы пожить без хозяйки
и камней подсобрать со двора.
Вот и воду в мурашках разлуки
представляет холодный Гудзон.
Напиваться мне недосуг, и
ведь такой у нас был уговор.
Тогда выть на луну виртуально
остается мне, строчки низать,
делать что-нибудь нелегальное:
заглядеться на чей-нибудь зад.
Одиночество — странная школа.
Когда в ночь отплываешь во тьму
с клонопином, без валидола.
И кому позвонить — не пойму.

Фейсбук мне предлагает дружбу —
Послать запрос умершим, тем,
чьи адреса мне знать не нужно.
Они являются во сне.

Курт, Саша, Нина, Джек и Дебра.
Они отплыли далеко.

Но чувствую, что где-то слева.
Гляжу и вижу молоко —
завесу несуществованья.

Компьютер видит сквозь туман:
улыбки, тайны и признанья,
Не понимая, что обман
лишь отменяет голос звука,
и остается бледный след.
Сквозит бессмертная их мука.

Ко мне доходит слабый свет
и наполняется дыханьем,
когда на прочной нити строк
растягивается расстоянье
на неопределенный срок.

С ними со всеми я связан прозрачными нитями.
Грибница любви и в центре я — мухомор.
Им хочется выть от тоски, хочется выть и мне,
Но тихо, келейно — такой уж у нас уговор.

Ночью как будто плывет черепная коробка,
Словно ладья за Еленой до Трои в табачном дыму.
Ночью становится пусто, волгло и знобко,
И незаметно такое идет — не сказать никому.

Но хорошо уплывают прозрачные строки
В полночь, туда, где ширяет небесный Макар
Зелье свое, ну а я, как всегда, не закончив уроки,
Мысленно мячик гоню, и звенит тротуар.

Женские души дрожат в темноте, как лампады,
В бархате ночи обманчив их мягкий полет.
Но рассветают цветы первобытного сада,
И за оградой всю жизнь она меня ждет.

Небо будет сине и бездомно —
радио бессоное твердит.
В головном мозгу от телефона
оториномордоменингит.
По утрам тут трафик, хоть залейся.
Грузовик пылает, говорят.
Если жизнь перевести на Цельсий,
сколько б дудок было для ребят!

Окончательный ордер так и не пришел.
Ваучер просрочен, и листва опала.
Но, в принципе, оказывается все хорошо:
Хватает бумаги, вина и кошерного сала.
Душа за душой следит в перископ подлодки.
Хотя давно пора пользоваться телескопом.
Сюда регулярно доходят метеосводки.
Да кому до них дело? Выпьешь по стопке
и снова за дело, но не покидает ужас —
Что это и есть последнее стихотворение.
Звук по утрам безнадежно сужен.
Бесполезно это ночное вечное бдение.
Но жизнь сама подводит свои итоги.
На ничейной земле расставляет полосатые вехи.
Пора собирать грибы, сушить сухари в дорогу
На дальний гул, к неуловимому эху.
Там, наверное, ждут надежда и вера,
В углу — антикварный недорогой треножник.
Ну а если, дурак, ты пойдешь налево,
То просто получишь реально по роже.

Весна, но как-то все потемнело.
Черные почки набухли ночью.
Какое кому, в сущности, дело?
Наше дело одиночное, волчье.

Не нужно уже говорить — пора нам.
Хотя, на самом деле, пора и
каждой весной, как щенок-подранок,
ищещь везде очертания рая.

Пока остывает вздох понемногу,
пока собираешь вещи навскидку —
неясно чего собирать мне в дорогу.
Наверно, белье с пионерской меткой.

Заметной только таким же печальным
искателям странным глубокого вздоха.
Начнется все с осени первоначальной,
вернее с явлением первого снега.