Свежий Номер

№ 12 (62), 2009

Я не тот, что на службе,
   ты не та, что в конторе,
сто ушей в кабинете,
   двести глаз в коридоре.
Мы не те, где по штату
   и роли и маски
нам с утра до шести
   выдают по указке.
Неестественны наши
   прилюдные встречи:
невозможны ни речи,
   ни руки, ни плечи.
Все мне снится, что в поле
   под грома раскаты
мы навстречу друг другу
   рванулись когда-то,
а гроза наплывала,
   догола отмывала,
смех и слезы одни
   нам, немым, оставляла...

Со мной, как в кошки-мышки,
          ты играешься,
так получается:
         с осенним — летняя;
ты в середине жизни,
         я — на краешке,
я не последний твой,
         моя последняя;
ты выпила вина,
          так баю-баюшки...
готов я к худшему
          за все, что — к лучшему.
Ты в середине жизни,
         я — на краешке,
спиной ты к прошлому,
         а я — к  грядущему,
лицом друг к другу мы
         плывем по реченьке,
плывем по времени
         с тобой в обнимочку,
держусь за девичьи,
         за эти плечики,
за это личико,
         за это имячко...

До свидания, старость. В сторонке
оставайся покамест и жди, —
я у ветреной этой девчонки
буду сладко лежать на груди.
Поглупею и стану игривей,
и, пригубливая коньяк,
буду кушать бананы и киви
на свалявшихся простынях,
и дурачиться, и кувыркаться,
этой лани выплачивать дань...

Ты успеешь потом отыграться, —
а покамест ты, старость, отстань!

Не напрасно же в самом деле
в предвечерний июньский час
птичье пенье, чириканье, трели
сопровождали нас:
сколько было добра в этом мире
от облаков до травы
после близости на квартире
в пригороде Москвы,
после того, как урвать успели
грешные эти часы —
упоенные щебет и трели,
свежесть, как после грозы.
Возвращаться не стали б, а — нужно!
деловая Москва по местам
все расставит опять равнодушно,
разведет по подземным ходам.
После двух часов с половиной
не спеша удаляемся прочь
нежной парочкой, столь невинной,
словно это отец и дочь.
А за кадром птички-синички —
мол, утерли мы нос Москве:
вплоть до самой до электрички
переклички в зеленой листве.

Опять я учиться иду
с тобой не молчать, но умалчивать,
за правду приняв наготу,
наследье Ламанчи приканчивать.

К тебе я учиться иду
не спрашивать и не рассказывать,
в обнимку по тонкому льду
над прошлым, зажмурясь, проскальзывать.

К тебе я учиться приду,
учиться, как с Божьей помощью
блаженствовать в райском саду
неведающим и непомнящим…

Как я тебя целовал?
Только я это знаю...

Я целовал тебя так,
словно взвыли сирены тревоги
и остались последние в мире секунды
до бомбы, летящей на нас...

Я целовал тебя так,
словно губы от губ оторвать,
это значит — на фронт отойдет эшелон
и звенящие рельсы
струной оборвутся в пространстве...

Я целовал тебя так,
словно встал над душой надзиратель
и берет за плечо:
срок свиданья истек,
возвращается к власти решетка...


Я целовал тебя так,
словно лишь поцелуи окончатся —
старость начнется,
жизнь захлебнется...

А тебе, слава Богу, знать не дано,
что такое война
и тюрьма,
и последнего возраста
первый звонок...

Знаешь ты, что такое ночное такси
и что я тороплюсь воровать поцелуи
на стремительной скорости
по пустеющим улицам
перед тем, как возникнет твой дом
за углом…

По прирожденной склонности к поэзии
всегда готов настроить, как гитару,
действительность,
и вдруг — баббх, больница,
анализы, уколы, — проза плоти
и диктатура грубых процедур.
От неотложных дел — на неотложку,
из белокаменных палат — в палату
на шестерых, где четверо храпят,
и стук в ушах — диагноза латынь.
И женщина, к которой вкус пропал,
вдруг тоже предстает анатомичной,
практичной слишком, антиэротичной —
стервозным и враждебным существом.

О, Господи, реальности на дно
не опускай меня. Я правдой сыт не буду,
мне Истина потребна, а она
находится над уровнем искусства,
а не под ним. Прощения прошу
женщины, к которой вкус пропал,
в ней тайна, власть и замысел твой, Боже!
Я болен, я устал, я виноват...

Не в гости мы к линяющему льву
и не к орлам… Жирафы-перестарки —
на радость детям… Как я назову
свиданье на скамейке в зоопарке?

Что говорит? А говорит: — Тупик.
Который год… Ты не уйдешь из дому.
Не можешь обеспечить — уступи…
Так и сказала: — Уступи другому.

Покусывает нервную губу,
лучится чистый свет на нежной коже.
надеется — устроит ей судьбу
свободней кто, богаче и моложе.

Гудит за парком города мотор —
Мол, эстафетой передай другому
кошачьи игры, детский гнев и вздор,
ее подмышки бритые, истому…

Как уступают место? Или трон?
Попятишься сегодня — и в придачу
день завтрашний отдашь под крик ворон,
отдашь судьбу, поэзию, удачу…

Права, как жизнь и смерть. И не права.
Еще мы рядом, но подобны грому
в ее устах звериные слова
московских улиц: — Уступи другому.