Свежий Номер

№ 9 (131), 2015

Традиционный русский мыльный сериал «Униженные и оскорбленные» прочно сменился в хит-параде суперсериалом «Богатые и знаменитые». Это означает, конечно, что «смена вех» произошла, но сменились совсем не те «вехи» — не система ценностей, то есть существительных, а система эмоций, сиречь прилагательных. Русская мысль глубоко умильна, даже до слезоточивости. Поэтому представить на родном подзоле Гегеля или Канта, вообще философа как такового — то есть мыслителя, не дающего оценочных и качественных характеристик и эмоциональных комментариев, кажется, практически невозможно.
Но потеря того или иного свойства всегда чревата компенсацией с неожиданной стороны. И, пожертвовав умильностью, мы в течение полутора десятков лет ни с того ни с сего наверстали в жесткости и рационализме, чего отродясь не водилось. Мы получили сразу двух мыслителей, действующих в сфере логики и гносеологии, а не эмоции и ламентации. Первого — Дмитрия Галковского — хоть и ошельмовали примерно, но заметили — не могли не заметить уже по массиву созданного им гипертекста («Бесконечный тупик»). Второй Илья Тюрин — погиб в 19 лет и оставил множество стихов и несколько набросков философской эссеистики. На этом месте сильно тянет поумиляться — сказывается традиция: ах, такой юный и такой умный! Ах, не живут у нас философы! И что-нибудь в том же духе. Но ощущение величия Божия, оставаясь столько же эмоционально-абстрактным, все же перевешивает совсем уж не философские воздыхания. Есть моментальные воплощения Замысла. В природе это — явление, предположим, молнии. В человеке это — феномен мысли и жизни как некоего срока, временного промежутка. Человек ленив, поэтому долгожительство до сих пор считается особой доблестью. Тем более, что сей частный феномен делает основной вопрос бытия «Смерть, где твое жало?» чуть менее патетическим. Илюша Тюрин, сам воплощая такую плодотворную и завершенную моментальность, человечески состоявшись полностью до 20 лет совершенно независимо от объема созданного им, не мог, просто не имел права не впасть в классическую тавтологичность. Я имею в виду, что он был взыскан размышлять о мысли.
Илья Тюрин задумал расписать «механику» мысли, восстановить сам процесс мышления, причем сразу оговорившись, что это деистическое понятие — механика — есть не что иное как метафора. Философ, не создающий поля парадокса и не противоречащий сам себе, мало того, что не интересен и механистичен уже в собственном смысле. Он именно философски неполноценен, ибо не дает повода для сотворчества — непременной принадлежности настоящей мысли. Фрагмент, оставленный нам Ильей, уже в силу незаконченности готовит обильную пищу такого рода, говоря о множественном и целостном, то есть общечеловеческом характере мышления, не существующего, по словам автора, «в изолированной личности». «…Человеческое общество является единым и неделимым целым; его бытие множественно, но едино», — пишет Илья.

Рискну предположить, что Тюрин не читал гносео-онтологических работ выдающегося и малоизвестного русского философа С. А. Алексеева — в частности, Сознание как целое. Психологическое понятие личности (Алексеев С. А. — М., 1918). Между тем, там много общего с размышлениями Ильи Тюрина. В юном философе как бы продолжают свой вечный спор Спенсер и Бергсон, который тоже утверждал, что «Сознание есть неделимый процесс», его «части взаимно принизывают друг друга». Но дело не в этом. Парадокс работы Ильи состоит в том, что основным логическим ее посылом является утверждение — достаточно, добавим, традиционное (традиция в философии является базой оригинальности, как в поэзии таковой является регулярный метр и ритм): «…Целое уже обладает всем субъективным знанием о себе, и часть ничего не способна добавить изнутри к этому знанию». Но сама работа есть часть, поскольку не завершена, и в то же время есть целое, поскольку завершить ее некому. Это стимулирует снова чисто эмоциональное ощущение трагизма бытия, в котором человеческая мысль — протагонист, исполняющий главную роль, которого некем заменить в случае болезни или смерти, как некем заменить, несмотря на усилия всех поклонников Ролана Барта, отсутствующего Автора. И все же главным — целым — для меня в работе «Механика гуманитарной мысли» остается не фрагмент первого тома, а предисловие. Ничего странного здесь нет — недаром Кьеркегор самый значительный свой труд назвал «послесловием», да еще и «ненаучным». Именно по этому пространству можно судить о замысле Ильи. Сам, может быть, того не подозревая и уж точно не называя, силою мысли Илья Тюрин воссоздает картину мышления гуманитария как мышления эссеистического по преимуществу: не случайно же ставшее идиомой словосочетание «взгляд и нечто» соседствует с мыслью о гуманитарии как устроителе «метафизического логова» посредством поиска того, чем человек наделен от рождения, — экзистенциального одиночества — или того, чем обделен в высшей степени — физического уединения.
Несамостоятельность цикла гуманитарных наук порождает паразитизм как основное качество мышления гуманитария. Печален ли этот вывод в устах человека молодого и столь системно одаренного в бессистемной цивилизации, как Илья Тюрин? Повторимся: работа не дает оценок по этической шкале («Цель книги — не обличение, а чистая иллюстрация», — скромничает автор). Но гуманитарное мышление в предисловии предстает как «переосмысление», то есть размышление «по поводу». В этом его отличие от позитивной науки, которая опирается на факты, зачастую не доказуемые на онтологическом уровне. Поэтому естественная наука сплошь спекулятивна. Гуманитарная же — паразитарна. И хочет того автор или нет, замысел его достаточно пессимистичен. Ницшеанской «веселой наукой» (при всей ироничности определения) здесь не пахнет. Возможно, это напечатление судьбы человека, не дожившего и до двадцати лет. Но скорее — это конспект итогов «тысячелетия переосмысления» — или начало «осмысления», окружения хаоса смыслом. Что, собственно, и является целью философии.