Свежий Номер

№ 8 (130), 2015

На мой личный, далеко непредвзятый взгляд пристального читателя и многолетнего исследователя современного поэтического процесса, Лидия Григорьева вписала в книгу русской поэзии одну из самых ярких страниц. Начну с главных тезисов, которые давно складывались в мой исследовательский «портфель» при прочтении книг этого поэта. К счастью, я знаю ее стихи очень давно. Еще с казанских студенческих времен и по сю пору. А пишет она и сейчас много и ярко. Попытаюсь развернуть эти тезисы — результат многолетних наблюдений за развитием и творческим ростом Лидии Григорьевой.
Она современна, хотя не гонится за модой. Современность поэзии Лидии Григорьевой в том, что она знает и понимает все новые направления поэтического поиска — с их стилистическим богатством и философской глубиной. Классичность ее поэзии опирается на глубокую литературную культуру, природное чувство гармонии, острый ум, широкий кругозор и мудрость, питаемую жизненным, а не книжным опытом.
Поэтесса пишет о вечных проблемах — о смысле жизни и ее содержании: красоте, любви, утратах и обретениях, надежде и отчаянии. Пишет так убедительно, что ее стихи становятся частью жизни читателя, заставляя его радоваться и страдать вместе с лирической героиней.
Муза Лидии Григорьевой «прописана» в золотом сечении поэзии — не жмется к земле и не улетает в космический вакуум.
Если считать лирикой поэзию о себе, а эпосом — поэзию о мире, то и в этом измерении Лидия Григорьева занимает золотую середину: ее поэзия глубоко личная, идущая от сердца, наполненная живым чувством. Но это зоркая поэзия, контролируемая сознанием, умная и понимающая. Это эпическая лирика. Поэтому этой поэзии веришь и стремишься к ней.
Поэзия Лидии Григорьевой — Сад. Сад русского языка, Сад любви и сад в прямом смысле слова: с живыми цветами и плодами летом, с черными ветвями зимой. А ее лирический герой — сумасшедший садовник. Так и называется одна из ее главных книг. На самом деле не садовник сумасшедший, а возделываемый им сад — исчезающий, зарастающий бурьяном, погибающий под руинами… Его разрушает Река Времен, увиденная и переосмысленная поэтессой ХХ — XXI веков, которой сверх меры досталось и счастья, и горя, и скитаний, и утрат…
Сюрреализм Сада не выдуман. Таков реальный мир, окружающий поэтессу. Но поэзия ее не сюрреалистична. Это поэзия сильного, зоркого, свободного и все понимающего человека. Такая поэзия называется реализмом. Вот как определил деятельность реалиста Борис Пастернак. «Его деятельность — крест и предопределение. Ни тени вольничания, никакой блажи. Ему ли играть и развлекаться, когда его будущность сама играет им, когда он ее игрушка!». «Вольничание» и «блажь» в формуле Пастернака это «ходульный пафос, ложная глубина и наигранная умильность, — все формы искусственности». У автора «Сумасшедшего садовника» и «Звездного сада» нет ни тени художественной неправды, это искусство правдиво по самой сути.
Поэзия Лидии Григорьевой универсальна — и по ее окоему, охватывающему весь мир, и по жанровому многообразию — от частушки до поэмы. Это симфонический оркестр, в котором каждый инструмент играет виртуозно и в гармонии с общей партитурой. Язык этой поэзии не только универсален и богат, но и, что самое главное, изумительно точен. При всей размашистости ее «залихватской, гулеванистой, цыганистой» поэзии, каждое слово поэтессы — не какое попало под руку, а самое точное, единственное, как пазл, без которого не может быть общей картины.
Алла Марченко точно определила место Лидии Григорьевой в современной поэзии: «…сей свежий и обаятельный голос, при всем его полнозвучии, не вписывался ни в поэтику, ни в эстетику шестидесятничества, как его понимали в те баснословные года. Единства полного, конечно же, не было и о ту пору. Героям-лидерам эстрады требовались микрофон и акустика стадионного зала. “Тихие лирики” тусовались вокруг туристических костерков. Под-земельщики-антилидеры обживали кухонные пятиметровки “хрущоб”. А вот ей, Григорьевой, иное нужно было: ЭХО и округлое, ограненное аркой, дугой-радугой, акведуком, излучиной — пустое, не заставленное предметами земных вещей пространство». Алла Марченко в связи с этим напомнила пророчество Константина Вагинова «Если вы думаете, что мы погибли, то вы жестоко ошибаетесь, мы особое, периодически повторяющееся состояние и погибнуть мы не можем. Мы неизбежны».

Это вполне показательный образец поэзии Лидии Григорьевой. Она повелевает словами, и они под ее пером принимают новые, неведомые, скрытые доселе смыслы, о которых никто раньше не догадывался. Но, читая эти слова в контексте стихотворения, с удивлением понимаешь, что именно такой смысл в них и содержался изначально. Назвать это художественным приемом трудно, потому что метафора наделяет слово иным, не свойственным ему значением. Лидия Григорьева метафорическим письмом тоже владеет виртуозно, однако здесь слова говорят в своем собственном значении. Кроме, может быть, безумной луны и злобящихся громов. Но эти метафоры тоже органично встраиваются в прямую речь стихотворения, которое, тем не менее, звучит парадоксально и небывало. А содержащийся в этом коротеньком тексте художественный образ несет потрясающее поэтическое содержание.
Расширение семантики обычных слов — излюбленный прием Лидии Григорьевой. Это стихотворение — наглядная иллюстрация. Можно выбрать привычное слово и дать ему заиграть, столкнув с чужим словом на перекрестке их значений. Это метафора. А можно найти редкое слово, которое само по себе ярко играет, потому что редкое и точное. Это признак мастерства.

Лидия Григорьева: А я себя всегда в излишней «простоте» слога винила. Не всем дано окунуться в «тайные смыслы» давно знакомых слов. Решила не сопротивляться натуре и не «мудрствовать лукаво». Пусть речь как речка льется! Помимо моей воли — но не мимо, а сквозь меня.

— А это и есть простота. Метафора это изыск. А прямое говорение точными емкими словами — это гениальная простота.

Лидия Григорьева: Много словесных потоков утекло, пока я это осознала, «Печалилась, что речь моя ясна…»

— Кажется, это было у Вас еще в казанских стихах?

Лидия Григорьева: Но там подтексты были сложнее. И даже (несмотря на юность) трагичнее. «Бездомностью гордилась, бесприютностью...».

Поэзия Лидии Григорьевой была и остается бездомной и бесприютной. Но это не показной романтизм, не поза отверженного одиночки. Это правда трудной жизни и ее реалистического осмысления.

Лидия Григорьева: А уж в Казани-то так точно, что я была в студенческие годы — сирота казанская! Чужой и даже в чем-то чуждый мне город. Москву, ни старую, историческую, ни новую с ее наводящими на меня ужас многоэтажными «гетто» — так и не обжила по-настоящему. А Лондон и вовсе моя «Четвертая чужбина». Я даже книгу эссе так хотела назвать.

— Считается, что родина там, где прошли детство и молодость. Но когда возвращаешься туда, где когда-то жил, часто испытываешь разочарование, и обратно не тянет.

Лидия Григорьева: Не совсем так. Для меня самое родное — это берег Моря Лаптевых. Северное Сияние. Снега без края и еще — цветущая тундра на Чукотке. Дедушкин дом с вишневым садом на Хуторе Лысом. И дом с садом в Луганске. Потом сплошные мытарства — туберкулезные санатории, Нальчик, Чукотка, Казань, Москва, Лондон. «Мне целый мир — чужбина! Отечество — небесные сады!». В Казани, в ранней юности, я была особенно несчастна и одинока. Всем чужая, не на своем месте. И не в свое время. Не обжилась. Но и не обиделась. С Казанью меня на всю жизнь связали прочные «брачные узы»!

…В Казани Лидия Григорьева обрела любовь и семью, уникальное литературное содружество с выдающимся поэтом и мыслителем Равилем Бухараевым. Но это особая история.

О стихописании посредством прямой речи, когда художественный образ создается не на пересечении смыслов, способом, родственным киномонтажу, а путем прямого повествования и собственными значениями слов. Это фундаментальные основы поэзии. Так строится народная поэзия, в том числе детская. Вспомнился пример из физики.

Еще пример — не из физики, а из гуманитарной сферы. Никаких метафор. Все прямым текстом.

Частушки всегда говорят с нами прямым текстом. «Живет милый под Москвою,/ наградил меня тоскою…». И так далее. Казалось бы, ничего метафорического, а сколько поэтической и прочей информации! Не говоря уже о музыкальности и ассонансных, новаторских рифмах. Частушки — кладезь поэзии. А метафору изобрели позднее, чтобы облегчить муки творчества «обходным маневром». Что, между прочим, отравляет жизнь людям, испорченным ложными потугами на сложность поэтического слога. У них хорошие частушки или четверостишия (трудный жанр!) вряд ли получатся. Внутренней музыки и широты смыслового охвата не хватит. У Есенина это получалось, правда. Он вырос в этой стихии.
Лидия Григорьева мастерски владеет способом прямого стихосложения. И не только в излюбленном ею жанре четверостиший, но и в более «крупноформатной» поэзии, когда поэтический образ строится на неожиданном, но прямом, а не переносном значении слов.
Вот что говорит сама Лидия Григорьева о прямой речи.

Не менее виртуозно Лидия Григорьева владеет и поэтической метафорой. Но опять же в своем, особом смысле. Мы учимся у природы или она у нас? И это взаимосвязано и органично только в настоящей поэзии.

Это метафора. Параллельная... Вот вам дубравушка шумит, а вот вам мое сердечко стонет, подобно дубравушке. На столкновении понятий рисуется образ. Это типичный фольклорный прием. Но иногда параллельные линии расходятся очень далеко, как в частушке гармошка с золотыми клавишами идет отдельно, а отношения героини с гармонистом и его товарищами — отдельно. В литературной поэзии это бывает редко, а в народной — сплошь и рядом.
Интересно сравнить поэзию с шахматами. Прямогонную, ситуативную, назывательную поэзию — с позиционными шахматами, где весь фокус в точных ходах, формирующих беспроигрышную позицию на двадцать ходов вперед — во всех мыслимых продолжениях. Игроки-любители такие шахматные партии не очень любят, потому что на такое множество ходов просчитывать никто не умеет, а яркий результат партии появляется именно в такой долгой игре как бы сам собой. Зато все любят романтичных героев комбинационной игры, которые не выжимают из позиции победу, а вырывают ее, сводя к одному форсированному варианту с жертвой, желательно ферзя. Хотя на худой конец годится и пешка. Именно таким романтическим образом взламывает поэтический текст яркая метафора, жертвующая смыслом ключевого слова ради выигрыша поэтической партии.
Вот как это делает Лидия Григорьева.
Ее развернутая, как правило, метафора в данном тексте, на мой взгляд, изумительная, небывалая. Вернее, это фантастическое, прекрасное наложение нескольких метафор, создающих единый трагический образ, пересказать который нельзя, потому что лучше, чем в этом стихотворении не скажешь.

Конечно, это стихотворение не о зиме и не о спичках. Оно о душевной опустошенности лирической героини. Похожее чувство душевной пустоты герой Высоцкого выразил другой, «физиологической» метафорой «Да, и утром все не так/ Нет того веселья./ То ли куришь натощак,/ То ли пьешь с похмелья». Именно этому трагическому чувству соответствуют слова «личная, большая, темная зима». Кто-то предложил индивидуальное «личная» заменить на общественное «русская». Нет! Никакая эта зима не русская, не норвежская и не ямало-ненецкая. Это личная — темная — большая зима тоски и безнадежности, охватившей лирическую героиню этого замечательного стихотворения.

Еще одно, давно отмеченное мною, суггестивное произведение Лидии Григорьевой. Невероятной силы метафора жизни, любви, красоты…

Поэзия Лидии Григорьевой — книга сновидений в сумасшедшем саду реальности. Это сны об утраченном прошлом и несбыточном будущем, о страстях и искушениях настоящего и о смывающей их бесстрастной реке времен.
Необходимо понять, что это за сновидения.
Сюрреализм Лидии Григорьевой — это не сублимация бессознательных комплексов, не игра воспаленного воображения и не схоластические умопостроения. Поэтическая природа Григорьевой — реализм, тот самый реализм, который Пастернак определил как «крест и предопределение». Реализм, исключающий «ходульный пафос, ложную глубину и наигранную умильность, — все формы искусственности».
В ее сюрреализме нет и мистики. Она не пытается заглянуть в «иной мир», чем занимались символисты и обэриуты. Ее образы — не духовидческие галлюцинации и не богоискательское визионерство. Мне ее образы представляются сложными развернутыми метафорами, навеянными ей ее щедрой музой. Поэтому ее поэзия по большому счету не сюрреализм, а глубокий и мудрый реализм.
Недавно вышла книга Лидии Григорьевой «Поэзия сновидений», в которой собраны стихи, приснившиеся ей за ее большую поэтическую жизнь. Мне посчастливилось поговорить с ней на эту тему. Вот этот разговор.
Л. Г. Это давно задуманная книга! «ПОЭЗИЯ СНОВИДЕНИЙ — стихи, которые приснились». С послесловиями двух (!) психотерапевтов.
Ф. О. Очень рад! Сновидения для Вас относительно новая «отрасль». Хотя, помню, меня когда-то потрясло Ваше стихотворение о мертвом художнике. Да и садовник тоже «сновиденческий» персонаж. Нет, я не прав. Это Ваша тема, конечно.
Л. Г. Да, это ИЗБРАННОЕ. И даты там: 1965–2015. Собрание моих снов-видений за всю долгую литературную жизнь. Давняя задумка. Десять лет назад я выступала в Музее Сновидений в Питере. Там и родился замысел — из тезисов моего выступления.
Ф. О. Стихи вообще всегда приходят во сне, даже если наяву. Потому что они появляются ниоткуда, как сон. При этом они могут быть реалистическими, сюрреалистическими или вообще беспредметными. Главное, что их сочиняет муза. Плохо, когда поэт начинает это делать за нее — тогда получается заданно, жестко и одномерно. От этого, как мне кажется, пострадал когда-то Юрий Кузнецов. Некоторые его сюрреалистические стихи сконструированы, а не навеяны. И Вознесенский иногда конструировал. Это уже не сон, а конструкторское бюро сновидений!
Л. Г. Возможно. Имитация (любая) всегда заметна.
Ф. О. А вот обэриуты жили во сне. Они из него не выходили. За что и наказаны, наверно — в те времена спать не полагалось.
Л. Г. Не думала об этом. Но, Фадей, НАИТИЕ и СОН — структурально и психоделически из разных сфер. Это мое мнение подтверждают специалисты. Есть великие сновидцы — Блейк, Кольридж, Лермонтов. И вершина — сон Татьяны. Думаю, Пушкин видел этот сон. Слишком он С О Н!!!
Я свои сны не выдумала, я их все — прожила.
Ф. О. Да, конечно. Помните у Заболоцкого сон: младенец складывает зернышки эротической кашки? И у Высоцкого про взрезанное брюхо дельфина и привередливых коней. Но для Высоцкого это не характерно, а для Заболоцкого — органично. Потом из него это вышибли, и его сны прекратились.
Л. Г. Не-ет, поздний Заболоцкий тоже непрост. Там есть мистический (но не сновидческий) туман. Высоцкий очень реален. Он — от мира сего. И в этом нет ничего худого. Я в молодости его не ценила — слишком витала в облаках. Теперь осознаю, что таланту там было — немеряно. И что он — неповторим, как все подлинное.
Ф. О. Заболоцкий мистик, а Высоцкий драматург. Он свои сказки тоже выстраивает. По виду — сон, а фактически драматургическая конструкция, в которой ружье выстреливает, когда положено. Я это не в осуждение: реализм не менее сложен и продуктивен образно. Просто это разный подход. А у Вас получается и так, и этак.
Л. Г. Ой, спасибо. Согласна, что Высоцкий театрализован, завязан на сюжет. Это и отвращало. Но ведь — помудрела же! А в молодости восхищалась его составными рифмами. Природный дар.
А Заболоцкий — это два разных поэта. Да. Но оба мною горячо любимы. До телесной дрожи.
Ф. О. Высоцкого некоторые не считали поэтом. Мне казалось, что это от зависти к популярности Высоцкого, который не просто потеснил их, но вытеснил из сферы общественного внимания. Собственно, они сами себя вытеснили, и обижаться им не на кого.
Л. Г. Отдельная и болезненная тема. Шестидесятники словно бы боялись В. В. и не понимали причины его популярности. Поэт-песенник! Это была презренная литкаста. И ОНИ пытались засунуть В. В. в эту нишу!
Ф. О. И все же Заболоцкий — это два разных поэта, и второй не менее значителен, чем первый. Но первый Заболоцкий переполнен куражом каким-то немыслимым, свою философию он сам не понимает и не старается понять, оставляя ее на совести музы. Он доверяет ей полностью. А у позднего Заболоцкого появилась заданность. К счастью, в этот период он тоже слушал музу и не позволил себе впасть в нравоучительство.
Л. Г. Да, так и есть.

Меня когда-то очень тронула сильная метафора раннего стихотворения Лидии Григорьевой. Настолько сильная, что она становится уже сверхметафорой. Это не умозрительная «метаметафора», а большая поэтическая метафора, сюрреалистическая по своим видимым масштабам и необычайно реалистическая по художественному содержанию.

Лидия Григорьева: Поль Элюар и французские сюрреалисты — тема моего диплома в казанском университете. Я вся была ими пропитана! Даже брала уроки французского, чтобы читать их в оригинале.

Лидия Григорьева так и осталась «пропитанной» сюрреализмом, но только ее сновиденческие фантазии направлены не в иной мир, а в этот. И это очень хорошо.
Недавно мы с друзьями шли по ночному городу, и я им рассказывал о Лидии Григорьевой и, в частности, о ее стихотворении, которое очень подходит к обсуждению ее прямой и метафорической речи. Кроме того, я его дважды процитировал в своей «Алгебре гармонии», потому что оно и там очень уместно вписалось в обсуждаемые проблемы поэтической гармонии. Вот это прекрасное стихотворение.

Ф. О. Лидия Николаевна, это Ваше стихотворение безукоризненно в каждой букве, но насчет костра я не согласен. Он не погас и уже никогда не погаснет. В этом убеждают хотя бы те несколько превосходных стихотворений, которые я привел в этих заметках.
Здесь наряду с метафорическими днем, ночью, костром ярко высвечены прямые неожиданные и очень сильные значения слов. Ночь закудрявилась и затмилась. Никто так не говорил, а это так и есть. Именно так! День закудрявился и зарделся. Ну, конечно, он закудрявился и зарделся. Иначе и не бывает. Странно, что никто так не говорил. Заторопилась. Как это понятно! Живьем. Не живо, не правдиво, не реально, не натуралистично, а — живьем… Сколько энергии в каждом слове, сколько страсти и мудрости!

Лидия Григорьева: …Погас или не погас… Но все-таки там кто-то «грелся». Головешки еще долго будут обдавать жаром того, кто осмелился приблизиться к кострищу вечности. Где-то так… опасная близость…
А холодом обдает со спины. Разве нет?

Близость к костру по разному воспринимается в разном возрасте. Да и костер становится другим. Костер Батюшкова представлялся ему не так, как нам. Может быть, ему казалось, что его костер погас, или что его затмили другие. У Сумарокова свой костер. У Апухтина свой. У Иннокентия Анненского — свой… Но все их костры бессмертны.
Бессмертен и костер Лидии Григорьевой.