Свежий Номер

№ 7 (129), 2015

И синева, и свист осоки,
и шум широкой тишины,
и тяжелы, и крутобоки
глухие выходы волны,
и в сердце влаги бьется рыбка,
дрожит осока — и молчок:
сама себе тоска и скрипка,
и бритва в горле, и смычок.

Рябина за руку возьмет
в такую чащу уведет,
где сад стоит теснее леса,
где хвойных вымахов замес,
где очи зябнут без навеса
слезы, ресницы и небес,
где время не имеет веса
всегда — и времени в обрез.

В очи вонзаются сосны —
ночи весны светоносны.
Кровельный ворох воды
валится сверху в сады.
В поле репей спереляху
штопает богу рубаху.
Трогают темя с иглы
капельки крови: щеглы…
В небе, в библейских бороздах,
неумирающий воздух
весь умирает, когда
дышит водою вода.
Если играть на дудуке —
музыка тычется в руки,
чтобы разлуку обнять,
музыку к небу поднять.

И всякий лед сожмется в блюдце,
и содрогнется в нем вода —
пустого леса многолюдство
и лапы хвойного стыда,
как будто смотрит сквозь стекляшку
в себя и в поле нараспашку
весна дырявых одеял,
где ангел белую рубашку
на земляную поменял.

Вот на веревке — житье и бытье:
воздух примеривает белье —
женщина, что ли… я знаю ее.
Воздух — к постельному, и вообще —
всякое разное, ходит в плаще:
плечи, как ты, расправляет —
ангел в одеже гуляет.
Выйдешь из дому и в ветер швырнешь.
Кепку любимую — чувствуешь дрожь:
кто ее с неба поднимет —
прямо на брови надвинет?..

Озноб стоит и дышит в пальцы,
а рядом верески — стояльцы,
в слезах пришедшие сюда:
и луж копытные овальцы
блестят от леса до пруда.
И небо смотрит сквозь сарайки
и удивляется тому,
как весь озноб стоит в фуфайке
и раздает синичкам пайки —
в натуре бросивший тюрьму.

Я говорю: не догорай —
уже вцепились ад и рай,
в тебе ослабшем, друг во друга,
и дымный воздух просит юга,
переливаясь через край
неупиваемого круга
огня и хвороста — сюда,
где медлит бог, пока вода
его не помнит от испуга,
взыскуя пламени и льда.

Душу вынимают холода.
Жизнь прошла, как водится, напрасно.
В боге отражается вода
ясно, ослепительно, прекрасно.
Осень или горе от ума —
не поймешь уже, да и не надо.
В первую иголочку зима
медленно вдевает нитку взгляда.

Дойти до слез, не зная броду,
и если выжить после трех,
и если свет пройдет сквозь воду
и соль, до дна — то это бог.
Где неба льющиеся тыщи
и выворотня корневище,
сосны и глины проворот —
земли последнее жилище,
земли, себя набравшей в рот.

В осеннем дыме вкус халвы —
огонь глядит и тягой взгляда
несет собой над бездной сада
корзины воздуха и синевы
в деревьях после листопада,
и водоросли выпитой ботвы
картофельной — и черная громада
земли врастает в небо, и не надо
ни голоса, ни слуха, ни молвы,
ни мовы рая или ада…
И в небесах серебряные рвы
и самолетная надсада.

Выйду ночью послушать собак.
Посижу у костра, как дурак.
Хорошо у меня на дворе
в октябре, ноябре, декабре.
Первый лед упирается в пруд.
По-монгольски собаки поют.
Ходят кровью моей без меня
вертикальные воды огня.

У осины озноб и ненастье:
день погожий и чудится счастье —
словно божья слеза на стекле…
У рябины запястье,
а ладошка — в земле.
Как мне жить: у осины ненастье.
День погожий стоит. У нее —
и озноб, и несчастное счастье,
и разбитое сердце мое.

Коршун двоится, словно корни рябины в земле.
Или божья слеза на оконном стекле
расщепляет в небе зрачок.
Или гладишь мизинцем с утра, на столе
соль рассыпанную, дурачок…

И зеркало переверну
лицом к земле — слезой и небом.
И хлебом, Господи, и хлебом —
с ножом, растущим в глубину.
Все слаще пласт живой беды:
и прорубь в два квадратных метра,
и призрак дерева и ветра,
как бог, встающий из воды.

Орфей себя перемолчит —
и вздрогнет рыба, и вскричит
вода, впадая в замерзанье:
уже прозрачны дух и стыд
и светоносно мирозданье,
когда распахнуто страданье,
покуда в нем Орфей молчит.

Вдыхаешь небо — выдыхаешь лес,
и рыба шевельнется, как порез,
и, вскрикнув, свет в веретено совьется
на глубину могилы и колодца,
на глубину прозренья и тоски —
и вырвет мост с плотиной из реки:
теперь беззвучным господом теки,
как небо гневное, сквозь кулаки —
разжатые…

Ржавые гвозди кровью сочатся,
слышно, как там, на земле, молотки
в смерть деревянную сердцем стучатся —
медленным сердцем тоски,
сердцем моим, остановленным года,
может, четыре назад:
здесь, с небосвода, видит свобода,
как добивает доску непогода,
дождь превращается в лес за полгода,
в светлую тьму превращается взгляд…
Гвозди в заборах болят.

Койка больничная, чистая чайка,
птичка хлопчатобумажная да
воздуха, воздуха, воздуха пайка —
воздуха легче иная вода,
смертью наполненная, голубая,
небом бывающая и землей:
койка летучая, койка любая
капельницу затянула петлей —
видишь, безумный, окно колупая,
ангельской брызжет слюной…

Что-то у неба болит голова.
Молнию в землю пустила трава —
крепкую и золотую,
жадную, злую, густую —
артериальную ветвь или пясть
божью, чтоб в небе родном не пропасть —
в мякоть чужую вцепиться,
не улететь, как водица,
птица-зегзица, ресница
или в чешуйках пустые слова —
так что у неба болит голова
и окоем не слезится.