Свежий Номер

№ 2 (124), 2015

Поскольку литературное дело давно и прочно стало у нас продолжением «общепролетарского» дела («общегражданского», «общенародного», «общепартийного», «общекультурного»), российская земля пронизана токами литературной памяти и следами литературных путников и старожилов. Ясная Поляна и Старая Русса, Спасское-Лутовиново и Тарханы, Одесса и Нижний Новгород, Вёшенская и Переделкино…
А Кимры тут каким боком? Не боком. А пересечением маршрутов, командировок, ссылок, зон и черт… если не оседлости, как во времена оны, то прописанности.
Следы пересекаются. Если чем и славились Кимры в долитературные годы, так мастерством обувщиков. Что и было подхвачено. Недаром уроженец тех мест писатель Макар Рыбаков хотел взять себе псевдоним «М. Сапожник». И знаете, кто отсоветовал? Максим Горький, всю жизнь проходивший под своим сладостным псевдонимом!
Но, кажется, скоро и «Кимры» будут восприниматься как литературный псевдоним, столь славные служители муз скрестили здесь свои следы. Муз? А может, чего-нибудь более подходящего для века мировых войн и тотальных революций?
В первый год ХХ века в Кимрах появляется на свет будущий автор «Разгрома» и всесильный руководитель советской литературы Александр Фадеев. Не стоит так уж фиксироваться на месте рождения: оно почти случайно. Семья скитается, ее держит на плаву мать, труженица-медичка, немецкой стойкости характер; маршруты же определяет отец, русский очарованный странник, гуляющий по ссылкам и мечтающий о мировой революции.
Занесло их потом на Дальний Восток, где и вырос Александр Фадеев в крупного советского писателя. А потом посетил (с матерью, ибо отец уже сгорел на очередной каторге) место своего рождения — Кимры. Посетил «тайно», чтобы не возбуждать административного восторга местных начальников… Но вышло иначе: пришли начальники представиться, обеспечили гражданский резонанс визита… Как по контрасту сплетаются судьбы! Фадеев изо всех сил хочет остаться незаметным, а сталинская слава выталкивает его на видное место… А Мандельштам, приютившийся на шесть месяцев 1937 года в кимрском Савелове, на 101 километре от Москвы, ближе нельзя, изо всех сил выкарабкивается хоть к какой-то легальности, а его судьба так и заталкивает в безвестность и бесправие.
Эти контрасты судеб замечательно выявлены кимрским литературоведом и краеведом Владимиром Коркуновым (из книги которого я и беру эти подробности). Какое чутье к неразрешимым узлам судеб! Счастьем или несчастьем пахнет гордое самостоянье Мандельштама? — «Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь…» (Из последнего письма Надежды Яковлевны обреченному мужу, которое Осип Эмильевич уже не успел прочесть.)
А Фадеев кем остается в нашей раздвоившейся памяти? Всесильным сталинским сатрапом, отправлявшим в небытие таких «врагов народа», как Мандельштам? Или несчастным исполнителем, тщетно пытавшимся спасти, кого мог? Мучеником, который покончил с собой от раскаяния, что служил кровавой системе? Или совиновником, который эту систему тоже создавал?
Свет и тьма чередуются в сером сумраке военного времени, и белым пятном врезается в эту серость великая фигура Михаила Бахтина, сосланного в Кимры по военному лихолетью, где перемыкивал он беду, преподавая в школе малолеткам и выкраивая время для работы над книгами, которыми спустя полвека будет зачитываться интеллектуальный мир! Да не «перемыкивал» — не тот характер! Пересиливал! На одной ноге (другая была недавно отрезана хирургами — гангрена!) преподавал, не садясь, стоя на костылях, адресуясь только к тем, кто хотел слушать и думать. А тех, коим умствования учителя были не по силам, — игнорировал.
И суждено им было полвека спустя мучительно припоминать, что рассказывал им этот странный учитель. Мировая слава и глухая безвестность перекликаются через Волгу с кимрских берегов. Не угадаешь, что кому уготовано. Даже успешным детям славного когда-то царства кустарей, вытащенного революционным веком к продолжению общепролетарского дела. Не дал Максим Горький стать «М. Сапожником» Макару Рыбакову — под своим именем писал прозу уроженец Маркушей и даже одним из первых в области был принят в Союз советских писателей. Всю жизнь пробивался сквозь редакторские заслоны и цензорские запреты, в конце концов пробился, на восьмом десятке издал почти все… И что же? Еще через десяток лет — забыт. Канул в безвестность. Не переиздается. Даже фамилия «Рыбаков» невзначай перелетела в другую, далекую литературную судьбу.
Неисповедимы пути словесности. Владимир Коркунов относится к непредсказуемости этих путей со спокойным пониманием. Но так же спокойно и неутомимо выкапывает из частных архивов, из музейных запасников, из старых подшивок — все, чем прославили (или могли бы прославить) родной город счастливцы (или несчастливцы), старожилы (или недолгие гости), летописцы кимрской земли (или исповедники кимрского поднебесья).

И сгорел, рванувшись туда, где блеснули штыки и огни. Сгинул в 1941 году. Успел за 27 лет жизни стать профессиональным поэтом. Имя осталось в кимрских литературных летописях. Сергей Петров.
А вообще — разве не проблескивает что-то певуче-поэтичное, не поскрипывает ли что-то упруго-молодое, не отдается ли сквозь русское — что-то финское, что-то тюркское в самом этом слове: Кимры?
Чаровница рифмы — Белла Ахмадулина — какое чудо сотворила бы из этого слова, попади она в Кимры! А ведь сотворила. В Кимры не попала — попала в Боткинскую больницу, и Кимры сами к ней пришли:

И Владимир Коркунов с благоговением вставляет эту ахмадулинскую кимрогимнию в свою летопись.
Светится Словом наша земля. Кто ни пройдет — почувствует. Хотя зарплата у санитарок и впрямь нищенская.