Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерПерекличка поэтовАлександр КОРМАШОВ
ЭТО ВСЕ ОСТАЕТСЯ
* * * Я не верю в пришельцев, и они в меня тоже не верят.
В том беды никакой, и совсем небольшая потеря. Мы, встречаясь раз в год, не глядим друг на друга: «А кто ты?» Мы спокойно идем — выпить где-нибудь после работы. Мы заходим в кафе и находим незанятый столик. Он военный юрист, а она — кулинарный историк. Я давно не вдаюсь в объяснение фактов и сплетен. Мне давно все равно, кто из нас будет инопланетен. Я на них и на нас не делю две земных полусферы, лишь жалею всех тех, кто родился в конце нашей эры. (Где скривилось пространство, ось времен ничего не спрямила: основание Рима древней сотворения мира.) Мне их трудно понять, хоть они рассуждают иначе. Как ни странно, для них этот мир тоже многое значит. Он пойдет покурить и уйдет через внутренний дворик. Он юрист, он и дома досмотрит, как плачет историк. * * *
В бухте Юг ветер южный
и волны толчея. Ты всегда была мужней, а смеялась — ничья. Это я третий лишний, да чего уж о том. Вертолет цвета вишни месит воздух винтом. Что-то крайнюю фразу я сказать не могу. Две аварии сразу на одном берегу. Нам проститься бы надо без терзанья судьбы. Солнце красит помадой кромку Обской губы. Это все остается неразрывно с тобой: полуночное солнце, неумолчный прибой. Писк приборов за дверью, хмурый лешего взгляд. Хоть вокруг всех деревьев лишь цевье да приклад. Треплет ягодный ветер храм мошки на крови. Если дело не в лете, то, наверно, в любви. В оторочке песцовой тонких рук полукруг. Я тобой окольцован, улетаю на юг. * * *
Мне снится, таких нас двое,
нашедших тоску в печали; зря осень осин листвою трясет, поводя плечами. Но ты вся полна исхода к началу, с первоначатью, как будто не мать-природа — любовница в черном платье. Никто тебе не загадан, никто не сын человечий; в цыганскую шаль заката закутаны твои плечи. До всех ты была тут раньше — людей, их самой идеи, до всех нас, во тьму нырявших, терявших все, чем владели. Одна ты стояла молча, глядела еще безлюбо, лишь тонкая слюнка волчья твои прожигала губы. И вся ты струной звучала самой жажды жить жаднее, рожденная до начала, рожденная до рожденья. Любимо — что нелюдимо. Любимо — что отголоски, когда тянет прелым дымом вчерашних лесов московских. Так тянет, что осязаешь всю мягкость земли и костность, всю заросль ее и залежь, всю адовость, рай и космос. Тут все, что ввергалось в хаос, но в клеточке всплыло каждой, тут все, что в дыму вдыхалось, не выдохнулось пока что. * * *
Не шуршится листопаду среди сосен,
всякий звук — как залпы Флерова под Оршей. Слишком тихо, слишком сонно, слишком осень. Начитаться бы стихов сейчас побольше. Слишком листья, чтобы прятать их по книжкам, в каждой луже, впрочем, стынет по сугробу. Что-то слишком в этой жизни стало «слишком», но пока не чересчур, и слава богу. Лишь на даче чересчур печного жара, под столом пустой запас боеприпасов. Это с вашей стороны земного шара слишком Пушкин, а у нас один Некрасов. Вся Россия дышит как-то по-сиротски, но не слишком — скоро станет все, как надо. Я брал книжку, мне казалось, это Бродский, а всю ночь читал «В окопах Сталинграда». Между сосен бородою чешет ливень, гром гремит, как залпы Флерова под Оршей… Кот съел рыбу и как будто стал счастливей, небо плачет все печальнее и горше. Бог с тобой, я не закончу, как Есенин, хоть мы тоже не жалеем и не плачем. Просто выпал день таким осенним — слишком осень, и никак уже иначе. * * *
Вновь пахнет май асфальтом и сиренью,
но ты меня природой не трави. На двух крылах свободы и смиренья летает все, что истинно в любви. А жизнь земна, не все в ней мир под сенью, и не всегда блаженства пить фиал… Я с двух ковшей, свободы и смиренья, и руки мыл, и жажду утолял. И дай мне Бог, когда без слуха, зренья уже всерьез молиться я начну, из двух молитв, свободы и смиренья, сложить одну. * * *
В хмелю от денег и утех,
в тоске от денег и начальства, все длится двадцать первый век, едва-едва успев начаться. Его щекочет скоморох, его мусолит политолог, он весь обманчиво неплох и весь убийственно недолог. В нем остров Лесбос и Содом еще тверды в стекле и стали, но в тектонический разлом уже сползает век усталый. И час придет, и выйдет срок для смены пола и гражданства, и детям будет невдомек, что им не вовремя рождаться. И содрогнется материк, и Бог, в молчанье безответном, уж тем окажется велик, что будет милостив к бездетным. * * *
Се — глад и мор. Болезней и смертей
Пандора невзначай спустила свору. Предупреждал же брата Прометей!.. Но брат Эпиметей любил Пандору. Мила, проста, приятна без затей, умом тонка — иным богиням впору... Любил всех смертных гордый Прометей, а брат Эпиметей любил Пандору. Любил саму, любил ее детей, из глины женщину, и в ней искал опору... Титаном был не только Прометей. Титан Эпиметей любил Пандору. Читая Сэмюэля Пипса
«Видел всю коронацию Карла. Давка и толкотня.
Жутко хотелось писать: дул прямо из бочки эль...» Сэмюэль Пипс обмакнул перо и завершил описание дня: «Засим — домой, ужинать и в постель». «Слышь, у меня тут чирей, — сказал сэр Генри Вейн палачу и, приставив к шее ладонь, добавил: — Руби вот отсель». Сэмюэль Пипс захлопнул дневник и задул свечу. Засим — домой, ужинать и в постель. «Молодцы в длинных кафтанах, у всех по соколу на руке. Ну, и чего мы смеемся над выходцами из дальних земель? В Лондон въехал русский посол...» — пишет Сэмюэль в дневнике. Засим — домой, ужинать и в постель. «Наш флот разбит! В Темзе голландские корабли! Как-то тревожно: от жены никаких вестей. Триста гиней зашил себе в пояс. Ну, еле вошли». Засим — домой, ужинать и в постель. «Ночью заполыхало в Сити. Джейн: “Ты с ума! Постой!” Плавал туда на лодке — огонь, вода и бордель. Вспомнил: а год-то шестьсот шестьдесят шестой!» Засим — домой, ужинать и в постель. «Слышал от капитана Феррета, одна из дам на балу выкинула во время па. Одно и сказать, фортель. Весь день хожу и вижу кровавый плод на полу...» Засим — домой, ужинать и в постель. «Утром в Парламенте делал доклад, болтал четыре часа. Назван был лучшим оратором мира! Да неужель? Пили в таверне “Голова короля”, смеялись, я чуть не усса...» Засим — домой, ужинать и в постель. «Принял тут Мэри, жену корабельщика, у меня с ним дела, Сразу отправил домой, чего тянуть канитель? Только стемнело, я к ней. Поломалась, но все же дала». Засим — домой, ужинать и в постель. «Ночью читал “Гидростатику” Бойля. Джейн не пускала к себе, крыла похотливой скотиной, что лезет в каждую щель. Надо б зайди к мисс Уиллет на предмет задуматься о судьбе...» Засим — домой, ужинать и в постель. «Вот уж Страстная, а мы еще не постились, грех. Повару заказал только гренки и рыбу au naturel. В церкви пропели 101-й псалом на мотив 20-го — смех!» Засим — домой, ужинать и в постель. «Плохо стал видеть. Уже еле пишу и устал шифровать. Много бы дали и Джейн, и король...» — скребет пером Сэмюэль... А уж на небе облачная перина, и месяц двурогий — кровать. Засим — домой, ужинать и в постель. * * *
Из всех чудес — одно лишь чудо есть:
мир так велик, а я родился здесь; и в добрый век здесь беззаботно рос среди берез и тракторных колес. Здесь был мой дом — от окон до небес, здесь травы обступали, словно лес, и бабочки летали будь здоров, как книжки из затерянных миров. Тут предо мной такой открылся мир, он так слепил, зачитанный до дыр, что свет его, как солнце сквозь листву, я сквозь страницы видел наяву. С тех пор всю жизнь я верю в этот свет, в его тепло с неназванных планет, в тот мотыльковый космос, что возник, из света, солнца, воздуха и книг. * * *
Есть родина печали и смиренья.
Она ни с малой буквы, ни с большой. Есть родина иного измеренья, вне постиженья телом и душой. Там дом стоит — пока он не обрушен. Там виден холм — он не порос быльем. Но там при жизни я, увы, не нужен. Вот как тебе, пока в тебя влюблен. * * *
У нашей кошки, я без выдумок,
Их девять родилось, котят: Шесть видимых и три невидимых, Но все пищат и есть хотят. Пугать историями жуткими Я вас не буду и других: Их видно всех, но с промежутками Тех, что невидимы, троих. Что их так много — не в обиде мы. Нас тоже, дело не в числе, Нас тоже видимо-невидимо, Как этих кошек на земле! * * *
Он был угрюмый домашний мыш,
она — бродячая кошь. Он ей с порога шептал: «Кыш-кыш. Голодная ты, небошь». Он ей шовал мяшное филе, она же: «Мерси, месье!» Пока любовь царит на Земле, никто никого не сье. Гламурка и Духовка
Двух кошек, Гламурку с Духовкой,
подбросил мне как-то приятель. Отказывать было неловко: приятель — солидный издатель. Мне с ними возиться, ну, типа пойти без семерок на мизер, я корму им, сукам, насыпал, включил для них, сук, телевизор… Я груб, но простите уж, нервы, тут нервные все мы, в Абруццо. Сидят на диване две стервы и, ну, ни на миг не заткнутся. — Ллойд Вебер сейчас как Бетховен! — Иди ты до Марьи Петровны! — Верховен, как Сталин, верховен! — Все фильмы с Духовны — духовны! Я бью их обеих шумовкой, им — как прикурить от окурка. Духовка качает головкой, мурлыкает сладко Гламурка. Мне снятся Собчак и Новалис, всю ночь я от кошек шалею. Ну ладно, в ногах бы валялись, нет, лезут заразы на шею. Одна страстно лижет мне в ухо, другая — в губу коготками, одна о величии духа, другая: «Будь вежливей к даме!» Я знаю, нет лучше Духовки. я знаю, нет хуже Гламурки... Хватило одной лишь веревки да мыла — чтоб выделать шкурки. Издатель был жутко обижен. Купил для него антимоли... Давно уж его я не вижу. Пишу вот стишки и доволен. * * *
К прошедшим войнам готовятся генералы,
писатели пишут уже написанные книги, стихи издаются не за гонорары, зато отдают свежестью давно размороженной клубники. Кино утонуло в сиквелах и римейках, лучшая музыка слушана еще в детстве, модных идей хватает всего на одну примерку (снова ей нечего надеть; второй вариант: не во что одеться). Что будет в среду, чего не случилось во вторник? Кто еще не срифмует «не спится — напиться»? Даже весна погрязла в банальных самоповторах: чуть сошел снег — прилетели оголтелые птицы. А как вот хочется почитать об успехах в животноводстве, и чтобы надои выросли в гекалитрах!.. Но все равно почему-то интересно на этом свете живется, словно смотришь кино и уже знаешь, что досмотришь до последнего титра. Александр Кормашов — поэт, прозаик. Родился в 1958 году в с. Тарногский Городок Вологодской области. Работал лесником, шофером и т. д., служил в армии, окончил пединститут, учительствовал, работал редактором, журналистом, переводчиком. Стихотворные сборники: «Чаша» (1985), «Бор» (1988), «Косачи» (1993). Проза выходит в журналах с 2002 года. Живет в Москве.
|