Свежий Номер

№ 11 (121), 2014

Старые сказки умерли, вьются лесные тропы, где так легко запутаться, запросто потеряться. Эрге умеет главное: ровно дышать и топать, Эрге умеет главное — не бояться. Что же там дальше, может быть, этот закат — последний, голод, как зверь разбуженный — сам скоро станешь пищей. Эрге не слышит голоса, верно идет по следу, Эрге свое пропавшее сердце ищет, будто не знает, кто теперь станет лишним.

Страх подступает к горлу, но ты не услышишь криков, сердце у пяток замерло, словно затихший бубен, кровью закат окрасили ягоды земляники, Эрге чужие тени целуют в губы. Ветер навстречу шепотом: «Все, что осталось, спето, счастье твое на привязи — плакать о том негоже. Что тебе было дорого, станет золой и пеплом, но, как и прежде, делай лишь то, что должен». Эрге же по-другому и сам не может.

Птицы с седыми перьями боль заплетают в волосы тех, кто свое падение смог обернуть полетом. Не говори об этом, не слушай чужого голоса, чтобы не оказаться к рассвету мертвым.

Солнце упало в озеро, тропы уводят в небо, Эрге покорно следует, зная: не станет проще. Так далеко от прежнего вовсе никто и не был, Эрге узнал, какая весна на ощупь. Старые сказки умерли, новые стали постной кашей из сонной памяти, слов, что затихнут с кашлем. Эрге у самой радуги вдруг замедляет поступь, враз побелевший, будто не дышит даже. Эрге и сам не ведает, что там дальше…

Утром в дорогу, новое прячется в каждом дереве — кто ж его сердце жадное ласково держит в пяльцах? Эрге идет за счастьем, но так и не знает, где оно. Эрге умеет главное — не бояться.

И легко танцевать и смеяться, и петь легко,
Солнце — спелое яблоко, красное у боков,
И стучит барабан, к алтарю ведут сотню твоих быков.

И легко не кричать, не бояться и не жалеть,
Думать, что будет дальше, не зная, что значит смерть,
И стучит барабан, будто в такт ему вьется тугая плеть.

И легко идти первым, отчаянно ждать того,
Как надежда прорвется наружу сквозь твой живот,
И стучит барабан, чтобы каждый здесь знал, что еще живой.

И легко не грустить и не плакать, пить молоко,
Все слова где-то в горле, но слишком уж глубоко,
И стучит барабан, тает боль под горячей твоей рукой.

И легко обещать, что забудешь, но не простишь,
Я кричу тебе: ну, отпусти меня, отпусти ж,
И стучит барабан, чтобы после яснее звучала тишь.

И когда ты увидишь, что нет никаких границ, никаких условий,
В самом чистом и светлом чувстве столько всего намешано,
В груди затаится что-то холодное и тяжелое, словно чужое слово,
Словно тоска по давно умершему.

И когда пол покроется — нет, не кровью, — а просто пятнами
Молока, что никто из худющих твоих котят все равно не вылакал,
Пусть прозвучит банально и пафосно, но мы со смертью сыграли в прятки,
И это теперь не выплакать.

И когда мир покажется всем снова надежным, простым и прочным,
Ты поймешь, что останешься сломанным роботом с чипом выжженным.
Я напишу тебе завтра, позвоню тебе завтра, встречу, где и когда захочешь,
Если мы оба выживем.

Я ей говорю: подожди, ну пускай опоздаем на полчаса,
Пригладь лучше волосы, которые не получится расчесать,
Нас вечер сонной печалью своей укроет,
Мне страшно, когда на руке не написано номера и числа,
Одна только группа крови.

Она говорит: как ждать, когда чье-то сердце в руки твои легло,
Когда в тебе плещется свет всем потерям и даже смертям назло?
И что-то еще, слова заглушает ветер.
Потом говорит, что все это не страшно, не больно, не тяжело —
Мне нечего ей ответить.

Вдруг понимаешь, что хочешь быть не исполнителем, а творцом,
Не журавлем, не синицей, а ласточкой и скворцом,
Что каким же отчаянным все-таки нужно быть храбрецом,
Чтоб каждый день, не таясь, выходить из дома.

А потом понимаешь, что кроме любви ничего и нет,
Ни сомнений, ни радости, ни сладкой печали на самом дне,
Что останется рядом лишь тот, с кем не страшно ни в горе, ни в тишине —
Тот, чье имя у тебя записано на ладони.

Сколько прекрасного происходит, страшного происходит сколько.
Сердце под пяткой танцует польку,
Пока я смеюсь до колик,
Заливаю рыдания алкоголем,
Засыпаю голой, просыпаюсь голой,
Жду, когда остальные проснутся голыми,
Становлюсь будто роботом, будто големом,
Думаю о страхе, но не хочу говорить об этом,
Спрашиваю саму себя, зачем тогда быть поэтом,
Если не говорить о том, на что не хватает молитв,
О том, что на самом деле болит.

Из крана святая вода течет — все мы привычно моемся ею вечером,
Не веря, что от этого станем вечными,
Не веря, что от этого станет кому-то легче,
Выключаем компьютеры и зажигаем свечи,
Хвалимся друг другу шрамами, ранами и увечьями,
Делаем вид, что становимся чуть добрее и человечнее,
Капельку вежливей и приличнее,
Сами себя равняя и обезличивая,
Ходим по мертвому городу парами нежно, рука в руке,
Ждем манну небесную, кашу манную варим на молоке,
Не знаем, с кем завтра проснемся и, что важнее — кем.

Сколько прекрасного происходит, сколько происходит страшного,
Если боишься ответов — не стоит спрашивать.
Мы каждый день на год становимся старше,
Просыпаемся голыми и уставшими,
Святыми так и не ставшие.
Я говорю о том, что внутри болит,
Что пустая надежда тлеет, но не горит,
Что под ноги течет не грязь уже, а иприт,
Обо всем, о чем вовсе не хочется говорить,
Под конец добавляю: Аллах, Иегова, Господи, Будда, Боже,
Помилуй всех нас — и ни о чем не говорю больше.

Не забывай тех, кто еще называет тебя по имени,
Поверь мне, что именно
Так замыкается круг истории.
Ты, конечно же, знаешь: все, что случилось, того не стоило,
Но на самом деле у нас с тобой не было даже выбора —
Мы из этой страшной игры перед самым финалом выбыли.
Я навстречу к тебе иду по дороге, что сплошь из выбоин
Состоит,
По шагами/слезами меченой территории.
Слишком сложно закончить то, что кажется очень простым на вид.
Никому не говори о том, что до сих пор изнутри болит,
Оставайся нем.
Ночью красное солнце камнем лежит на дне.

Вспоминай меня каждый раз, когда месяц становится старым,
И не думай, что скажут однажды небесные комиссары,
Возвращайся ко мне —
Поворачивай вспять колесо сансары.

Ладони сложить лодочкой, но в ней не доплыть до берега,
Выйти из воды сухой, водоросли разложив по карманам.
Сколько не плачь теперь — все равно будет мало.

Достать из воды, положить на душу камень и пару раковин,
Надеть босоножки, песок не стряхнув со ступней,
Зная: не помнить — больно, помнить — еще больней.

Вернуться к воде, стать рыбой — холодной, ласковой и немой,
Уйти домой, оставив глупое сердце свое в прибое —
И больше не знать радости, больше не знать боли.

Все здесь и сейчас: вот я сижу, а вот я иду к нему босиком.
Кто-то спит, кто-то купаться тянет меня силком.
Серое небо с водой сливается у причала.
Сахар внутри смешался с кофе и коньяком.
И все с начала, Господи, все с начала:

Целую жизнь приходится переписывать от руки.
Кто-то любил нас за что-то, кто-то, наверное, вопреки,
А остальные, чего уж там, не любили.
После всего мы выходим голые из реки,
И тишина внутри вдруг разбрызгивается на мили.

Так смотри на меня, видишь, это кожа моя и плоть:
В голове моей пусто, в мягких ладонях моих тепло,
А в животе — письма тем, кто не прочитал их до середины,
Сотня сухих, пустых, бесполезных слов.
И ни единой бабочки, Господи, ни единой.

Этому городу больше не нужен живой мессия,
Здесь весь ноябрь каблуками жидкую грязь месили,
Здесь серый асфальт, и небо давно не бывало синим:
Только блеклым, пустым, невнятным.
Здесь живут люди, которые вязнут в своих решениях,
Говорят о работе, машинах, вере, любви, траншеях,
Надевают галстуки, бабочки, петли себе на шею.
Ну, а я-то? Да, впрочем, я-то
Все время искал чьи-то волосы, губы, соски, ладони,
Видел в женщинах Еву, Лилит, но никогда Мадонну.
Я терялся в глазах их: простых, голубых, бездонных,
Беспросветных, пустых, усталых.
А Мария хранит прибрежные камешки в босоножках,
Каждую ночь достает свое сердце из теплых ножен,
Словно раньше нельзя было верить, а сегодня можно,
Но она все равно не стала.
Говорит, что волны кормят детей своих млечной пеной,
Представляет, как будет сына укачивать колыбельной
И боится увидеть, как занавеской кипенно-белой
На ладони ложится саван.
Завтра утром забудется все, о чем бы ни говорили,
Как мы вместе курили, плакали, пили, опять курили,
Как она сказала, что звать ее вовсе и не Мария,
А Марина или Оксана,
Что живет она в одной из обычных многоэтажек,
И муж у нее не плотник, а столяр, прораб, монтажник.
Дома стирка, борщи, сплошная рутина одна и та же:
Ни надежды, ни слез, ни прока.
Как потом она улыбалась, светлая и простая,
Говорила: еще немного — скоро весна настанет,
Но пока за окном сугробы, вокруг — никаких проталин
И совсем никаких пророков.
А детей у нее не будет: ни сыновей, ни дочек,
Так говорят врачи — она это слышит и днем, и ночью.
К воскресенью почти доходит до ручки, до дна, до точки,
Бьется, мечется по кровати
Вместе с городом, которому не нужен живой мессия,
Где слишком много плакали, ждали, клялись, просили.
Я кладу на ее плечо свою голову, обессилев:
Хватит плакать, Мария, хватит…

И наутро серое небо становится ярко-синим.

Пой о том, как мы рвали неводы, тянулись к берегу, тонули в прозрачной воде, о том, как искали небо, но не знали, где оно, где солнце, а где только тень. Как ветер вплетали в волосы, плакали жемчугом и слушали шепот в груди, о том, как мы плыли на голос прекраснейших женщин, не зная, что ждет впереди. Как мы загорали дочерна в ладонях заката, шутили — у моря нет дна, как с нами играли дочери трехликой Гекаты, и в них отражалась луна. О том, как прощались песнями, шептали молитвы, смотрели холодные сны, будто внутри вода пресная, в ней сердце болит, а снаружи — соленая стынь. О том, как печали не было, как в волнах рассвета свободу держали в руках…
Пой о том, как мы рвали неводы, как резали сети — и плыли к другим рыбакам.