Свежий Номер

№ 10 (120), 2014

Книга Всеволода Некрасова «Самара (слайд-программа) и другие стихи о городах» дает нам возможность попутешествовать по слегка необычному маршруту (Самара, Рига, Тюмень, Тобольск, Минск) соответственно названиям разделов книги.
В примечаниях Галина Зыкова рассказывает, что сам Некрасов признавал свою самарскую поэму незавершенной, что дало возможность опубликовать в книге лишь фрагменты из нее.

Поэтические фрагменты, написанные, по предположению Михаила Сухотина, сразу по следам поездки в Ригу и позже сведенные воедино представлены в одноименном разделе. Сухотин отмечает, что стихи подборки <Рига I> стали первым большим поэтическим произведением, написанным Некрасовым в форме репортажа во время прогулок по городу.

В примечаниях к разделу «Тюмень — Тобольск» Галина Зыкова объясняет, что в этом случае мы также имеем дело с фрагментами, приведенными по последней редакции (законченных редакций нет) и ранее, как и большинство произведений книги, не публиковавшимися.

Самая поздняя редакция стихов Некрасова о Минске (по мнению самого автора, более удачный вариант, чем опубликованный ранее в минском малотиражном альманахе «Слово и культура») стала заключительным разделом книги.

Так или иначе, «путевые записки» в подобном стиле — необычное явление, тем и привлекательное — как одна из сторон творчества этого спорного, оказавшего значительное влияние на современную поэзию автора.

«Посмотрите на меня сверху вниз — и увидите дурака. Посмотрите на меня снизу вверх — и увидите господина. Посмотрите мне прямо в лицо — и увидите себя!»
Это говорит не один Чарльз Мэнсон — это говорит современная культура в целом, где любимые герои — Декстер, Лектер, а майки с принтами Джеффри Дамера сбываются «на ура». Эта же линия, в частности, проводится в поэзии Георгия Генниса.
Книга «Мрак отказавшей вещи», если привести цитату из нее же, — «анатомия сокровенных сплетений», оборотная сторона обыденности, обывательства, благополучия, к которым сегодня стремится даже художник, намеренно объявив завет о «трагедии» устаревшим. В таких случаях приходят они — Кроткер и Клюфф, Клеть и Сумерк, Флорина и Борх — противовес здравому смыслу, стремящемуся сегодня подчинить себе даже то, что неподвластно осмыслению.
Нечеловеческое — античеловеческое — творчество подобных персонажей (и вымышленных, и реальных) — это последний инстинктивный рывок искусства к жизни, «крайняя мера». «Жить как вы — вот преступление перед жизнью. Жизнь от таких отворачивается и посылает таких, как я» (Александр Пичушкин). И эти слова, к сожалению, сегодня обретают культурологический и социологический смыслы, которые, конечно, изначально в них не вкладывались.
В случае «Мрака отказавшей вещи» все не столь серьезно: перед нами сюр, абсурд, приправленный прекрасным юмором. И сама «отказавшая вещь» — мозг одного из главных героев, который «вышибло во время грозы». Но одновременно нет ничего реальнее этих иногда комичных, иногда фантастических, иногда вопиюще, отталкивающе натуралистичных зарисовок из ничьей иной, как нашей с вами жизни. Цитируя все того же Мэнсона: «Я таков, каким вы меня сделали, и если вы называете меня бешеной собакой, дьяволом, убийцей, то учтите, что я — зеркальное отражение вашего общества».

Это не поэтический сборник в обычном его понимании. Это отдельный, имеющий свою уникальную природу субъект литературы и не только ее одной. Книга Георгия Генниса не должна оставаться незамеченной и неизвестной широкому кругу по многим причинам: ее можно рассматривать с разных позиций — чисто эстетической, психологической, социологической — и со всех сторон это, несомненно, явление.

Переосмысление библейских сюжетов было и будет всегда, в том числе и в поэзии. «Смоковница» Сергея Стратановского — еще один пример тому.
Книга оставляет ровное впечатление. Хорошо это или плохо? — С какой стороны посмотреть. Здесь мы не найдем «прозрений», открывающих нам нечто новое в хорошо известном старом, но взгляд найдем. И знакомиться с ним приятно. Не больше, но и не меньше (так как автор не выходит за рамки дозволенного — и даже умеренно смелые индивидуальные трактовки мифа вряд ли вызвали бы «праведный гнев» какого-нибудь ретрограда, следующего буковке Писания.
На общем фоне выделяется «Апокриф об Иуде» — свежестью и прочувствованностью (автор нечасто и лишь помалу позволяет себе прямо высказывать собственную позицию и собственные воззрения, выражая их иными средствами, нежели «душевная автоанатомия», даже когда пишет от первого лица). Само название — «Апокриф…» уже обозначает это произведение как нечто более спорное в ряду остальных, а «апокрифичность», проявленная в нем сильнее, чем в прочих, не есть ли звучнее заговорившая в нем поэзия (которая, как мы помним, в естестве своем заведомо апокрифична и, да простится мне максимализм, посему более бесспорна и более свята, чем все, что превращено разумом в сухой и нерушимый канон)? Во всяком случае «Апокриф об Иуде» вспоминается мне первым, когда речь заходит о «Смоковнице» Сергея Стратановского — как вещь, пробудившая долю волнения при прочтении книги.
Но в целом создается впечатление, что автор духовно спокоен — даже когда высказывает «апокрифичные» мысли. Он понял для себя нечто главное, обозначил некие грани и обрел в их пределах свободу, даже возможность риска. Но в поэзии хочется запредельного, в том-то и загвоздка. Хочется чего-то такого, ради чего я из моря религиозных и псевдорелигиозных сочинений обратилась бы именно к Сергею Стратановскому, как регулярно, к примеру, перечитываю Вениамина Блаженного с его: «Это ложь, что Господь не допустит к престолу собаку, — Он допустит собаку и даже прогонит апостола» и десятками других характернейших текстов. Да, у Стратановского свой метод — пожалуй, во многом противоположный методу Блаженного и отличный от поэтики, к примеру, Сергея Круглова. Стратановский тоже узнаваем — и порой его «дистанция» ценнее чьей-то «вовлеченности» и «мильена душевных терзаний» наружу. Но в поэзии — не в жизни — только порой.
Невозможно не откликнуться на такие строки:

Невозможно для тех, кто хоть раз задумывался об этом, не оценить глубину верлибра «Поездка к брату в Психбольницу», где показана тонкая грань между помешательством и, напротив, просветлением (недаром это разные значения одного и того же слова в некоторых древних языках). В целом предсказуем, но от этого не менее интересен «Диспут», где «просто верующий» (прямо-таки тип, описанный Михаилом Эпштейном как обладатель «бедной веры») оказывается выше всех «мистиков» и «новых богословов», не говоря уже об иных участниках «Диспута». Позиция «простого верующего» сродни посылу приведенного выше стихотворения, здесь начинает говорить та самая человечность, которая не антипод, но подобие божественности — большее, чем подчас некое подражание.
Отличительная черта поэтики Сергея Стратановского — значительный процент современной лексики, органично привносимой им в контекст древнего мифа. Невольно приходит мысль, что так, конечно, не говорили бы в те времена, но могли бы сказать в наши, где обстоятельства часто аналогичные, просто антураж и масштаб не те: «В год агрессии нашей/мы истребляли мечами/Жителей этой земли…» или (из «Апостол Павел»); «Рациональная разработка/ Озаренья внезапного,/ произошедшего в полдень/ По дороге в Дамаск…» и т. д.
Безусловно, перед нами зрелый, состоявшийся автор, а прежде всего — зрелый, состоявшийся в духовном плане человек, который волей своей сильнее «автора» (если только здесь вообще имеет место борьба, а ее — и разных ее исходов — хочется пожелать Сергею Стратановскому как поэту).

В случае Дмитрия Мурзина не средства художественной выразительности делают поэзию — а она сама как бы выхватывается из повседневной жизни и, «живая», запечатлевается на бумаге. Для автора «Бенгальской воды» мы не читатели, а собеседники, соучастники — в одной большой человеческой жизни, такой разной и такой одновременно похожей в каждом конкретном случае.
Отдавая дань элементарному техническому уровню, автор не стремится к формальным изыскам — его метод иной, требующий подчас не меньшего мастерства и доступный далеко не каждому: естественно отобразить естественное — повседневную жизнь с ее неурядицами, ожиданиями, тревогами, радостями и характерными деталями. Иногда автор делает это с юмором, иногда — в серьезном тоне, но не покидает ощущение, что этот человек «говорит, как думает» и, наверное, в жизни, делает все то и так, как говорит. Впечатление честности, достигнутое языковыми средствами, которые, несомненно, имеют место в текстах — неприметные, порой работающие на снижение, но за счет этого и являющиеся характерными чертами авторской поэтики.

Эта книга — для широкого круга. В ней «найдет себя» как не особо искушенный любитель поэзии, так и вдумчивый эстет — считывая более глубокие смысловые пласты. Традиционная подача органична с содержанием, голос давно найден, перед нами креативно составленный (что видно даже по названиям разделов («Влажный остаток», «Новые стремена», «Рыбий жанр»), самодостаточный и многоплановый сборник.

Творчество Алексея Ткаченко-Гастева выглядит интереснее всего, когда выходит за рамки традиции. Его верлибр (к примеру, «Она ходила в кружок при Эрмитаже…») имеет, как и многие образцы подобной поэзии, сходство с кинофильмами, через детали будничной жизни раскрывающими ее философскую глубину — и именно через это, а не через динамичный сюжет или диалоги сохраняющими внутреннее напряжение. Подобного в современной литературе много, даже чересчур. Но, с другой стороны, в случае поэтической удачи это всегда ценится читателем.
Бытует мнение, что хорошая живопись — это в каждом частном проявлении целый «свернутый» фильм — и одновременно развернутый основной сутью наружу. То же можно сказать о поэзии такого рода — когда за минуту перед глазами проходит целая жизнь, которая в формате кино раскрывалась бы перед нами часа полтора как минимум.
Другая сторона творчества Алексея Ткаченко-Гастева, на мой взгляд, менее интересна. Хотя, как говорится, в одну реку дважды не войдешь, но «классическое русло» обязывает в плане формы и приводит к появлению таких распространенных и бессчетное количество раз критикуемых явлений, как поэтизмы, нелепые вычурные метафоры, штампы, банальные рифмы и т. п. К примеру: «безмолвный правнук в озаренных бездной снах/ бесстрастно жжет сундук моих записок» (1998). Или:

Удручает то, что, судя по широкому периоду творчества, представленному в книге «Рисунки на полях памяти», техническое мастерство автора заметно не развивалось. Однако это явственней дает понять, что у Алексея действительно получается и в какую сторону ему двигаться дальше.

С трудом могла бы представить, что меня заинтересует поэтический сборник с разделами «После Болотной», «Навальниада», «Майданное» и т. п. Но на то она и поэзия, чтобы обманывать ожидания. А если речь идет о Всеволоде Емелине, это значит — ожидать можно чего угодно, вперед загадывать бессмысленно, читать — надо.
Сегодня, во время массового «пиара на крови» все же находятся авторы, которые, затрагивая «острые» темы, делают это достойно: кто-то — с предельной серьезностью, кто-то, как в случае автора «Политшансона», — с юмором, причем серьезность не теряется, а напротив, явственней просматривается через самые внешне «безалаберные», абсурдные или тонко ироничные строки:

или:

Цитировать можно бесконечно, равно как и смеяться — равно как и задумываться.
Кроме остросоциального, касающегося каждого в отдельности, «Политшансон» содержит еще и личное, несущее значимость общественную. Убедитесь сами:

или:

Подкупает доверительнейший тон, которым обращается к нам «человек из народа», высказывая наболевшее. Манера изложения этого самого наболевшего, жизненные установки и логика лирического героя — черты цельного образа, собирательного и в то же время чрезвычайно живого и самостоятельного, дающего нам возможность взглянуть со стороны на общество и себя. В общем, как сказал один мудрый человек, «я и держусь-то в этой жизни единственно потому, что люблю над собой посмеяться».