Свежий Номер

№ 8 (118), 2014

Возьми меня, бабушка, в яхт-клуб.
Поедем с тобой на трамвае мимо рынка «Колос»,
Магазина «Взуття» и перукарни, мимо ратуши, по Декабристов,
И черешни возьмем с собой,
И пироженку купим в кафе у детской поликлиники.
Долгим трамваем поедем,
Звенящим на стрелках.

С белого парапета
Спустимся, где загорают.
С черешней в руке неудобно стягивать платье.
Плавки — под ним, а до лифчика лет еще десять.
Достанем матрац надувной —
Сразу найдется курсант мореходки, поможет,
Бултыхнемся прямо с мостков,
А тетенька посторожит вещи.
Газеты, кроссворды, раскраски, питье,
Одежду и полотенце.

Или поедем в Ольвию катером ранним.
Моторист вынесет старое одеяло,
Потому что ветер, а ребенка с палубы не оттащишь,
Стоит, как наяда, как ростр на носу каравеллы,
И веером волосы плещут.

В Ольвии будет жара, гадюки на отмели,
Мокрицы, если идти по воде,
Щекоткой по голым коленкам
(Бабушка скажет: креветки, — поверим).
Если подняться на холм — всюду амфоры, смуглые лица студенток,
Раскопки в изжаренной солнцем земле,
Как в баклажане — гусениц норы,
Скажешь кому — «баклажан», — и сразу москвич, ибо — синий.

Плечи уже обгорели. Катер часа через два.
Давай посидим на холме, дирижируя морем
Почти уже видимым, воплями чаек и тюлькой.
Марево
Залепляет глаза — я плыву, как царица морская,
В пучины бескрайние.

Не ходи ко мне в комнату, бабушка.
Оставь меня с этим ударом.
С этим солнечным жаром, трамвайным, черешневым, водным.
Убери полотенце со лба.
Не поможет компресс;
Не излечит ожога от солнечных стрел,
Ослепления зеркалом Буга
Никто.

*

Не избавит от плена трамвайных путей до яхт-клуба
Ни святой Христофор, ни Орфей, ни Гекуба.

На кровати красная конфетка,
А мне кажется — моя вставная челюсть,
Улыбается, зубастая, и смотрит,
Как хожу по комнате бесцельно
И не знаю, с жизнью что поделать.

Съем тебя, зубастая конфета,
Разгрызу тебя, вставная челюсть:
Для чего смеешься надо мною,
Над моею жизнью неумелой?

По четвергам в Варшаву привозят устриц.
Кельнеры всех ресторанов пишут мелками, выводят старательно буквы.
Ветер сдувает солонки.
Уголок баяниста пустует.
На булыжник со стуком падает нож.
Варшава режет лимоны.
Разливает шабли.
И вот они — свежие устрицы.

Сходи за мистером мускулом, —
Говорит женщина.
Кончился мистер мускул, —
Говорит женщина.
Не хочу идти ни за каким мистером,
Ни за каким мускулом,
Вообще никуда не хочу,
Хочу сидеть дома и учить итальянский.
Не-ет, говорит женщина,
Надо вытирать пыль,
Ты пойдешь за мистером мускулом
И молока принесешь заодно,
И кефира, и масла.
Тряпка ты, а не мистер,
Тряпка ты, а не мускул.
Боже, как я устала быть сама себе мистером.
Боже, как я устала быть сама себе мускулом.

Да, тряпка.
Да, тряпка.
Вот он я, весь твой — тряпка.
Я тоже гожусь, чтобы не было пыли,
Просто — чуть больше усилий,


Совсем незаметно, немного,
Что тебе это чуть-чуть,
С твоими-то мускулами.

Керен пообещала,
Что мы пойдем собирать грибы
В буковый лес
В шведском городишке Мальмё,
Где многие говорят по-польски,
И мне там понравится.

Однажды я была уже в этом Мальмё,
Ожесточался декабрь,
Темнело рано и безнадежно,
И Зураб писал смски,
Что его поезд занесло снегом на полпути
И хотят отогнать обратно в Стокгольм.

Днем раньше на Эресуннском мосту
Оборвало провода,
И из Дании, с моей стороны,
Тоже было никак не попасть
В это Мальмё.
Тогда я не знала,
Что польские молитвы действуют безотказно —
Знала, что не действуют русские,
И не молилась,
А просто следила за новостями.

Мост починили;
Поезд тронулся где-то посреди Швеции и поехал,
И приехал.
В гостинице было жарко натоплено,
Так, что хотелось открыть окно и простыть.
Она называлась «Еще», но я звала ее «Море»,
Оно беспокоилось где-то поблизости
И топило русалок и корабли.

Вечером на улицах зажгли факела,
Целый сад прирученных огней,
Мы не знали, что приехали на Святую Люсию:
Победа над мраком.
— Ты зачем звонил мне вместе с женой?
Я не делала то, в чем она обвиняет.
Даже если бы сделала —
Никогда не звони своим женщинам вместе с женой.

Это можно было бы написать.
Это можно было сказать и по скайпу.
Нет, понадобились глаза.
Такое вот Мальмё.

Я перешла в Элладу из Колхиды.
И вина там уже не те, и виды,
Правители, войска, герои, боги,
И паруса, и царские чертоги,
Другие скалы и другие рифы,
Другие оргии, и празднества, и рифмы.

Бабушка привезла с войны перину,
Прихваченную из деревушки на Одере,
Где крестьяне держали гусей
Для перинного дела.
Старшина собрал всех девчонок
И каждой позволил взять по трофею: приданое,
Хотя было нельзя — мародерство —
И могли расстрелять.

Прошло 68 лет.
Перина как новая,
перышко к перышку, можно прощупать.
Бабушка в мире ином.
А на перине неплохо болеть —
Скользкий стекленыш термометра,
Чашки и склянки,
Учебники.
Ди-дер-дас.
Вставьте вместо пробела.
Фрау шприхт дойч.
Фройляйн шприхт дойч.
Там было еще колечко,
Из этой деревни с гусями,
Его никогда не носили:
Смущала монограмма,
Надменная и острая,
Готические литеры,
Как на учебнике немецкого для начинающих.

Вместо пробелов
Мне хочется вставить колечко,
Похоронить его в Одере,
В торжественно-красной шкатулке,
И гусиное перышко
Пустить над водой.