Архив

№ 3, 2004

Драматургия

Константин Кедров

ГОЛОСА

Роман-пьеса

 

Часть первая

Мистерия Бис

Я. Вот я стою перед вами — актер, режиссер и автор, и единственная моя задача — сделать слышимыми для вас голоса, которые звучат во мне. Я назову их по ходу действия. Их не так много, этих людей, которые умерли или живы, но я их все равно слышу.

Александр Лазаревич. Между родителями и детьми ничего общего, кроме жизни и смерти, но жизнь и смерть сближают.

Надежда Владимировна. Дура я! На экзамене в ГИТИС стала читать Безыменского: «Весь мир грабастают рабочие ручищи». А что я в этом понимала? Надо было басню Михалкова прочесть.

Алексей Евгеньевич.

Надежда Владимировна. Я не понимаю, как можно арестовать человека безвинно. Мне кажется, я бы им объяснила, что они ошибаются! Ведь они тоже люди.

Алексей Евгеньевич. Если враг не сдается, его уничтожают. Лес рубят — щепки летят.

Александр Лазаревич. Боже мой! Зачем я приехал в Пошехонье?

Надежда Владимировна. Жизнь псу под хвост. А я-то, дура, колоски собирала.

Александр Лазаревич. Может, все мы микробы в теле великана. Великан чихнет, и тотчас землетрясение.

Алексей Евгеньевич. Пока жареный петух в жопу не клюнет, никто не почешется.

Надежда Владимировна. Пытки недопустимы. Товарищ Сталин сказал: дети за отцов не отвечают. Костя! Костя! Горе — Сталин умер. Что теперь будет?

Александр Лазаревич. Им мавзолея мало. Они решили построить себе пантеончик. Майонез — это настоящий цимес. Ты не пробовал. Мама гладила тебя вот так, по шерстке, а я буду так — против шерсти.

Алексей Евгеньевич. В церковь ходят не просить у Бога, а славить Бога.

Надежда Владимировна.

Вовка.

Надежда Владимировна.

Я. Дальше не помню.

Вовка.

Варвара Федоровна. «Лилейно, нежно, страстно» — это Тютчев. Не то, что агитки Маяковского.

Александра Павловна. Наука еще не обладает тайной бессмертия, но мы уже победили чуму и оспу.

Александр Лазаревич. Кто такие большевики, мы не знали. Меньшевиков знали, эсеров знали, знали кадетов, а про большевиков никто и слыхом не слыхивал. В 17-м году власть перешла вовсе не к большевикам, а к эсерам. Потом появился Троцкий, а про Ленина мы слыхом не слыхали. Потом появились большевики, и сразу исчезли все продукты. Вернее, не сразу. Сначала исчезли пирожные. Потом белый хлеб, потом черный.

Вовка.

Александр Лазаревич. Культ Сталина развенчали, а культ Ленина зачем-то оставили, да и Шекспир вовсе не сам писал свои пьесы, а компилировал других авторов.

Алексей Евгеньевич. Справедливости не ищи. Когда немцы брали Орел, в тюрьме всех заключенных расстреляли. Вывели во двор и расстреляли всех до единого. И правильно сделали. Лес рубят — щепки летят.

Надежда Владимировна (читая Евтушенко).

Ну, насчет духа пятистенок это он хватанул.

Вовка.

Александр Лазаревич. Станиславский, Станиславский! Сделали из него систему, а он режиссер как режиссер. Есть интересные наблюдения, а в целом чушь собачья. По Станиславскому получается, чтобы сыграть Пилата, надо мысленно распять Христа. Ерунда какая-то. Если я буду вживаться в роль, то мне ее вовек не сыграть. Вот биомеханика Мейерхольда — это вещь. Актер должен владеть своим телом не хуже акробата, а сейчас ни петь, ни плясать не могут. Они, видите ли, вживаются в роль.

Надежда Владимировна. Никогда не поверю, что врачи могут быть убийцами. Это такая благородная профессия. Нет ничего дороже человеческой жизни.

Вовка.

Я. Что такое жид?

Песня в детском саду. «Мы готовы к бою, Сталин наш отец…»

Я (придя домой из детсада). Папа, я не твой сын? Мой отец Сталин?

Александр Лазаревич. Сталин — отец всех детей, а я твой папа, но Сталин — отец всех детей мира; и твой, и мой.

Из письма в газету «Комсомолец Татарии».

Из второго письма.

Из третьего письма.

Юля Колчанова (зав. молодежным отделом). Мы думали, в космос полетят ученые, интеллигентные Паганели, а там одни военные.

Света Шнегас (художник).

Алексей Евгеньевич. Ну что, просрал свою парафию?

Я. Я и сегодня не знаю, что значит эта парафия. Алексей Евгеньевич говорил так, когда моя репутация рушилась. То же самое сказал он о Хрущеве, когда его сняли. После смерти Алексея Евгеньевича эту фразу любила повторять мама, когда в очередной раз надо мной сгущались тучи, а сгущались они постоянно.

Вовка. Хочешь по шее?

Я. Не хочу!

Вовка. А я все-таки дам тебе по шее, чтобы ты не очень воображал.

Я. Ага, кровь из носа! Вот мама придет и увидит.

Вовка. Не увидит. Я смою.

Я. А я за эту нитку схвачусь, и кровь останется.

Вовка. А я ее ножницами чик, и нет нитки.

Я. Обещал по шее, а бьешь по носу. Вот вырасту и за все тебе отомщу.

Вовка. А я тебе в глаз!

Я. Не достанешь. Я буду начальником. И буду ездить в машине, как Евгенич.

Вовка. Ничего, я тебя и в машине достану.

Мария Павловна.

Я. Что такое грамотей? Что такое тризна? Что такое «набожных был правил»? Что такое кýма? Что такое правил?

Мария Павловна. Это Крылов Иван Андреевич, великий баснописец. Вырастешь — поймешь.

Я. А когда я вырасту?

Мария Павловна. Когда поймешь.

Я. Ну вот я и вырос, а все равно не понимаю, какая-то кýма или кумá. Слова-то какие противные — кума, свекровь, тесть, зять, стрый, сватья. То ли дело у французов, все родственники кузены. А то двоюродный, троюродный, молочный, единоутробный.

Вовка. Я твой единоутробный брат. У нас разные папы, но одна мама.

Я. А кто твой папа?

Вовка. Актер Витковский. Он, говорят, совсем спился, а раньше был герой-любовник.

Я. А что такое любовник?

Вовка. Это который главную роль играет.

Александр Лазаревич. На одних любовниках далеко не уедешь. Вот, например, есть такое амплуа — благородный отец из Костромы.

Я. Я не стал спрашивать, кто этот благородный отец и почему он из Костромы.

Радио (хор). «Кострома, Кострома, сударыня Кострома!»

Я. В моей жизни такой герой однажды появился. Это был пушкинист с роскошными седыми патлами, в широкополой шляпе. Мы с ним работали на кафедре литературы в Литинституте. Точнее кафедра называлась так: «Кафедра истории русской литературы», а Литинститут именовался «Литературный институт им. Горького СП СССР». Как я там оказался? Это отдельная история. Пушкинист входил в аудиторию. Держал паузу. Потом швырял томик Пушкина на стол с диким воплем.

Пушкинист. Пушкин... гений!!! Да-да! Гений. Сколько детей было у Моцарта? Не знаете. А у Сальери какая-то Изора. Яловая, бездетная. От нее один яд остался. В перстне Сальери. Вот его он и сыпанул Моцарту. Сальери говорит: «Останься, Моцарт, покутим, пообедаем…» — А Моцарт: «Нет, не могу, у меня жена дома, детишки…» (Плачет. Вынимает грязный платок, сморкается и снова плачет.)

Я. Пушкинист во время войны служил в организации СМЕРШ — смерть шпионам. Иногда ее называли просто «расстрельная команда».

Пушкинист. Ах, молодежь, молодежь. Ничего-то вы не знаете... В войне победителей не бывает. Война уже поражение.

Контрразведчик. Все эти книги про доблестных разведчиков — дикая чушь. Мне просто приказали: будешь служить в разведке. Дали кабинет, притащили сейф. Главное, чтобы сейф вечером опечатывался. А почему? В нем отродясь ничего, кроме фляги спирта не было. И так всю войну. Это меня из-за контузии в тепло посадили. Вот говорят, «Троица» Рублева гениальна. А я смотрю, там вместо руки клешня. В Европе в это время Тициан был, Веласкес, я уж не говорю о Рафаэле, Микеланджело, Леонардо. Храмы реставрируют. А, может, не надо пока реставрировать? Может, лучше дать мне квартиру. Я тут посчитал, какой гонорар платили Пушкину за строку. Так вот, рубль двадцать. В те времена это стоимость одной коровы. Я помню чудное мгновение — корова. Передо мной явилась ты — корова. Как мимолетное виденье — корова. Как гений чистой красоты — стадо.

Я. Контрразведчика послушать, так он в контрразведке только спирт пил. Пушкинист был куда откровеннее.

Пушкинист. Возглавлял я трофейную комиссию. Была такая позорная организация. Брали в Германии все, что плохо лежит. Я вывез целую машину. На границе все пропустили. Отняли только «Майн кампф» на русском языке. Но прочесть я успел.

Я. Ну и как?

Пушкинист. Вопросы ленинизма. Жуткая скучища. А что до евреев, то мы и без Гитлера...

Я. Тут пушкинист якобы осекся и перевел разговор на другую тему. Профессор Кирпотин и профессор Машинский покраснели.

Кирпотин. Имейте в виду, что один из членов кафедры стукач. Я и Машинский, естественно, отпадаем.

Я. Тогда или пушкинист, или контрразведчик.

Кирпотин (пожимая плечами). Не знаю.

Я. Парадокс, но профессор Кирпотин и профессор Машинский были членами партии. Контрразведчик и пушкинист — б/п (беспартийными), что переводилось как «большое преступление». Впрочем, все четверо, а со мной все пятеро ненавидели сталинизм. Только все по-разному.

Кирпотин. Термин «соцреализм» появился так. Сталин собрал всех крупных писателей в доме у Горького — особняке вблизи Арбата. Были там Горький, Артем Веселый (его потом расстреляли).

Артем Весёлый. Вот мы здесь сидим за столом и беседуем на равных, а между тем среди нас сидит гений. Имя ему Иосиф Виссарионович Сталин. Я предлагаю выпить за гениального Сталина.

Сталин (выпивает, поморщась). Нам славословия не нужны. Нужна настоящая литература. Реализм, как у Чехова, как у Толстого. Только социалистический! Социалистический реализм.

Кирпотин. После этого был доклад мой и Горького на I съезде. Я вписал термин «соцреализм» и в доклад Горького, и в свой, по драматургии, а настоящий автор этого термина Сталин.

Пушкинист. А-а-а-а-а! (Машет рукой.)

Кирпотин. Мы предполагали, что это только начало: Фадеев, Вс. Иванов... А там становилось все хуже и хуже.

Контрразведчик. Еще бы, расстреляли Пильняка, расстреляли того же Веселого, а потом и Бабеля.

Кирпотин. Бабель был тот еще душегуб. Ежов положил глаз на его жену, поэтому так все получилось. Гуманистом Бабель, уверяю вас, не был.

Пушкинист. Зато Сталин был гуманистом.

Кирпотин. Гуманистом он не был, но книги читал. За ночь просматривал все толстые журналы и пометки делал весьма не глупые. На «Иване Грозном» Алексея Толстого пять раз написал — «учитель».

Контрразведчик. Что учитель, что ученик, оба книголюбы и душегубы.

Кирпотин. Мы знали, что революция — это террор, но по Марксу считалось, что после террора начнется подлинная свобода.

Я. Свобода ценой террора?

Кирпотин. Революцию не делают в белых перчатках.

Пушкинист (машет рукой). А-а-а-а-а! Провались!!!

Я. Так протекали кафедральные среды, которые я очень любил. Все 17 лет, пока КГБ не потребовал меня убрать. Роковая кафедра собралась по приказу ректора и парткома. Есть фильм «Никто не хотел умирать». Я бы назвал эту кафедру «Никто не хотел убирать». Но убирать меня было поручено двум доцентам и новому зав. кафедрой из Воронежа, никому не ведомому Основину. Кирпотина к тому времени отправили на пенсию. Семен Иосифович Машинский умер в 58 лет от разрыва аорты. Почему-то я не могу представить себе заседание кафедры без Валерия Яковлевича и Семена Иосифовича. Пусть они тоже будут.

Основин. Будем откровенны. Как сказал ректор, «органы, которые призваны следить за политическим и идеологическим климатом страны, с тревогой говорят о лекциях Константина Александровича».

Машинский. Мы были на публичной лекции, просматривали планы, кроме того, все не раз посещали занятия Константина Александровича. Его лекции увлекательны, иногда спорны, но ничего супротивного в них не просматривается. Пусть те, кто имеют претензии к нашему преподавателю, четко сформулируют, что они имеют в виду.

Основин. Дело в том, что, по их утверждению, наш студент из Липецка якобы под влиянием лекций Константина Александровича уверовал в Бога. Но это еще не все. Он вышел из партии. На самом деле это сейчас происходит везде и всюду — перестройка. Однако списывают на нас.

Контрразведчик. Я и раньше предупреждал, что у вас есть крупные методологические ошибки.

Я. Слово «методологические» Контрразведчик произнес почти по слогам. Дело в том, что для отстранения от преподавания могут быть только два повода: уголовное преступление или методологические ошибки. Если бы кафедра вынесла решение о методологических ошибках, можно было бы выносить обсуждение на ученый совет. Только ученый совет большинством в две трети голосов мог отстранить от преподавания. Впрочем, за два года до этого, при Андропове, была принята поправка. Если раньше на парткоме утверждались кандидатуры только кафедры марксизма, то теперь сквозь молотилку парткома должны были проходить все. Правда, только при поступлении. Я же проработал на кафедре 17 лет.

Пушкинист. И вообще, есть в вашем облике, и внутреннем и внешнем, что-то, что противоречит статусу преподавателя нашего института. Примите это от меня после 17 лет преподавания.

 

Продолжение читайте в следующих номерах.