Свежий Номер

№ 7 — 8 (33 — 34), 2007

Что значится как боль в словарном
кармане вековой глуши,
есть сожаление о тварном,
товарном выборе души.

И смыслов пыльный соглядатай,
истрепанный о все пути,
в крови разлит нечистой мятой,
и уж не встать, чтобы идти.

Одно движенье — переплеты
разламывая, прочитать,
о не полете из оплота,
о невозможности летать.

Я мерещусь кому-то, ей Богу, когда запятой
разделяю слова бытия, чтобы воздухом текст
напоить через рог стихотворства непросто-витой,
и звучащего неба ловлю опрозраченных секст

или септим. Мерещусь кому-то прорехой в кирпичной стене,
пропускающей скрежет несущих любовь колесниц,
или хмелем в надмирном несладко-пьянящем вине,
что разлито в стаканы для боль проживающих лиц.

Три-четыре, вступаю невесело в пляшущий такт
и чеканю, качаясь от хмеля, надрывный мираж.
Мне мерещится вашей души золотой артефакт,
но на деле он больше ничей, и тем паче — не ваш.

Цветник наигранный, где вздыбленные стебли
в алеющих зарылись лепестках,
твой нарочитый посуху род гребли
записан стуком, скачущим в висках.

Глазные льются афродизиаки
из форм отлаженных, летящих вскач,
но остающихся на месте, аки
крутящийся в жару печи калач.

Цветник, малюй свой гладкий мир конфетный!
Лепи подобия, нагромождай.
Пускай в тираж набрякший плод запретный,
пустоты в стонах красочных рожай.
Твой собранный букет на покрывалах
сценарно целокупность громоздит,
и только зрителей твоих бывалых
не схватит оторопь, когда в зенит

войдут все роли пышного цветенья,
качанья исчерпают знойный лоск,
в мутнеющем, дурманящем смятенье
оставив разума потекший воск.

И с края разогретой темной пленки
немой опустошенностью зиять
останется кусок рябой пеленки
дитя, что в тебе вряд ли сыщет мать.

Ребрист с изнанки кровельный настил.
Чердак китовым чревом не простил
ходьбы пощечин,
и прожитого нетелесный зуд
лег под усталости гудящий жгут,
сном обесточен.
Итог стремленья вверх и в темноту —
провальный, и чердак со мной во рту —
пример тех истин,
что видимы, лишь выбери другой,
непокаянный путь. В окне дугой —
рябины кисти,
что алые из легких пузыри
неслышного гиганта. Изнутри
все та же немочь.
Проснуться, всплыть бы, но во сне снуют
родившие небытия уют,
что рыбья мелочь.

Над берегами воздух так дощат,
что шаг деревенеет, не почат
губами бега сохшими. И нам
невольно дышится, как первым именам,

поставленным на разума мосты
смолистые. Ворочается ток
воды под нами, мы воде просты,
и отраженьем вхожи, как батог.

Подняться вверх лишь деревом стуча
позволено, и мы идем наверх
как первый, самый первый смех,
еще не ставший именем луча.