Свежий Номер

№ 5 — 6 (31 — 32), 2007

Книга Елены Гуро — как все истинное — попала ко мне случайно. Это произошло в давно уже исчезнувшем магазине «Гилея», куда я в те времена пристрастилась заходить. А в тот день — уставшая — хотела побыстрее уйти, но почему-то задержалась у выхода и вынула бог весть с какой высоты книгу в глянцево-серой обложке. И произошло нечто, что называют озарением-узнаванием. Когда вглядываешься в лицо незнакомого человека, в бегло явленные тебе черты, колеблющиеся какой-то предельной чистотой и тихой сокровенной мукой, и лицо это кажется тебе вначале чуждым, чужим, но именно в этой смиренной чуждости и чистоте проступает — сияюще-неожиданная боль родства. Так было с Гуро. И смиренное ее нежелание известности и еще более тихое и освобожденное от суетности намерение, чтобы «Небесных верблюжат» раздаривали-оставляли в больницах, — во всех этих жестах-словах услышала я нечто предельно искреннее и творческое.

«Истинное творчество происходит на гораздо большей глубине, чем обыкновенно принято это считать в каждодневном обиходе литераторов и художников. Не в момент делания происходит оно, а в момент ничего неделания и созерцания, и делание это только воплощение уже совершившегося в душе, необходимое для его жизни тело.» Елена Гуро (из письма б/д) *

Сразу скажу — мне особенно дороги поэзия и Айги, и Гуро, и, может быть, именно поэтому стихотворения Елены Гуро «И один говорил — завершаем, а другой отвечал — верю» (этой «прозовидной» вещи, как она низывала свои стихи в прозе; с эпически-торжественным зачином завершения-и-начала) и «Леса-вспять» Геннадия Айги естественным ораническим путем нашли друг друга. А я попытаюсь прожить с этими двумя произведениями краткое время со-бытия и услышать в неторопливых всплесках их образов, метафор, пауз некие со-прикосновенности.

И один говорил — завершаем, а другой отвечал — верю.
И сказали ни друг, ни друзья, — так глубоко, так было глубоко розовое небо.
И подходил прохожий, и сказали — друг.
И эхо подмерзавших вечерних амбаров сказало — друг.
Остановился и говорит: верю — верю вам.
— Войдите!
— Нет, спешу. Спешу, но верю, — разбежались дороги все по вселенной в разные стороны, — но перекликаются.
Так глубоко, так глубоко было розовое небо.
Так было розово, точно сказанный завет волновал душу, и слова расцветали и доходили до самых губ, и не сорвавшись гасли полувопросом и не срывались и расцветали снова.
Точно шел кто-то и делал гордый знак отважным гордецам, что мчались навстречу потоку дней с крылатыми шагами и жестами. **

О том, что Геннадий Айги ценил поэта Елену Гуро, он высказывался неоднократно. Сейчас у меня в руках книга Елены Гуро, изданная в 1995 году в Стокгольме, книга из библиотеки Айги, которую мне позволила взять вдова поэта. Книга одного поэта с пометками другого. И в этих пометках можно уловить ту духовную настороженность, с которой Айги относился к поэзии Гуро. Так, на 124 странице, читая воспоминания Михаила Матюшина (художника, мужа Е. Гуро), «и неправда об интимизме Лены как названии ее течению. Это не интимизм, а трагедия тела, не выдерживающего высших колебаний нового сознания. /... / Дух радостью приемлет, а тело дрожит и сотрясается от приемлемого»**** в нескольких вертикальных линиях, которыми Айги выделяет эти строки, и можно увидеть-услышать тревогу и тоску по — как Айги пишет в эссе о Кафке — «тоску по утерянной чистоте одиночества»*****. Эту чистоту одиночества Гуро не утеряла. Одиночество ее кипело в ее со-причастности к миру и со-страдании ему.
Точно шел кто-то и делал гордый знак отважным гордецам, что мчались навстречу потоку дней с крылатыми шагами и жестами.

Удивительны в своей завершенности и бесконечной незавершаемости творения Гуро. Почти все ее вещи хотя и фрагментарны, однако, как думается, вырастают они как живые, проницаемые друг для друга органические-почти-существа. Вырастают они из ее обостренной чувствительности к образу слова-знака. Так за-рождается поэтический мир-миф Гуро, где слово не только «кончиками своими высказывает реальность», но является органической метафорой, сквозь которую проступает реальная суть вещей и явлений мира. Слова-знаки Гуро, как слова-ветви-острова-овраги-поля Айги, колеблемые ветром восприятия, мерцают в пустоте-сиянии воздуха жизни. Пропуски-пробелы, интонационные паузы (эти особые острова-молчания) плывут-проплывают между произносимым, написанным словом и создают живую архитектуру уникальных храмов-стихотворений. Это, собственно, и есть тот предельно серьезный акт творения, в котором умолкание всегда на пороге взлета, умолкание — это преддверие тихого ухода в свет. Где слова, быть может, уже не нужны или еще не нужны. А в напоенных молчанием пространствах между одной произнесенной фразой и другой слова эти — как у Гуро — расцветают, «расветали и доходили до самых губ, и не сорвавшись гасли полувопросом и не срывались и расцветали снова». Это развернутый образ-метафора рождения-за-рождения Слова-Понятия, к которому поэт прикасается истонченными, однако удивительно зримыми образами, в которых проступают и дерзновенная устремленность футуристов и нечто иное, зачастую почти религиозное, освященное индивидуальностью поэта-скитальца миров.

Нанизывающиеся друг на друга метафоры «цветения» («слова расцветали», «так глубоко, так глубоко было розовое небо») могут прорастать и в целановские розы, и в розы и белоснежные флоксы Айги. Зримая, почти тактильная, обостренная чувствительностью, источающая свет жизнь и предельная чистота этой жизни, почти религиозность «цветения», в какой-то момент, в какой-то области своего существования оживает-возрождается в предельную, ничем незамутненную прозрачность слов. И это не только божественный или — как говорят иногда о поэзии Айги — сакральный смысл слов, это не только вещественность (телесность) слов, это те значения слова, в которых кристаллизована память. И тогда слова про-живают свою жизнь уже не как беспамятные сущности перечислений-каталогов, а наделены каждый раз почти личной, почти индивидуальной памятливостью своего первичного жеста-значения.

И сказали ни друг, ни друзья, — так глубоко, так было глубоко розовое небо.
Здесь мы слышим-видим-чувствуем в этих замолканиях-затиханиях, остановках и вверх скольжении интонации как пространство между словами, пространство (которое выдыхает Гуро) «так глубоко», что розовое небо ранит своей почти телесной розовостью цвета, как незаживающее, как рана (о метафоре раны-сияния см. работу А. Альчук******). И этой ране отзываются эхом леса Айги, сокрытые за жемчужным туманом пред-сознания-пред-чувства. Даже в названии стихотворения «Леса-вспять» проявляются анаграмматически и вспоминание, и пять чувств, и нечто шестое — экзистенциальное. А жест-поворот головы к тому, чего уже нет, к тому, что всегда каким-то зыбким контуром острова. Здесь вспоминается кадр из фильма Андрея Тарковского «Солярис». Взгляд камеры: отлет от крошечного острова в каком-то почти первородном океане, от острова, где дом, единственный дом детства. Отлет от всего, что остается невысказанным и тревожным, жалко-болезненной царапиной, тем, чему пытаешься подобрать слова и подбираешь-перебираешь их как жемчуг, постепенно от тепла ладоней оживающий глубоководной, сокровенной и почти не прорывающейся в слове своей сутью-жемчужной. Отлет от острова, островов, что живут-живают (как и леса Айги) через длительные за-мирания, через эти с-миренные умолкания, когда пение ищет певца, слово ищет вы-сказывающего, реальность ищет того, кто бы ее — напряженную от предельного созерцания — сумел вы-явить-про-явить.

Остановился и говорит: верю — верю вам.
— Войдите!
— Нет, спешу. Спешу, но верю, — разбежались дороги все по вселенной в разные стороны, — но перекликаются.
Появление движения в этих строках Гуро — это уже новая возможность. Возможность почти невозможного. Голоса этого диалога почти неуловимые — голоса дорог, по которым не-только-не-столько путники-прохожие проходят, а летит-пролетает обостренно-чувственное или почти сверх-чувственное восприятие поэта. И нарушения конструкции и архитектоники фразы, ритмические сбои — то есть та свобода неритмизованного, сложно-организованного стихотворения — в том числе и они создают особенное живое-животворящее натяжение между словами, в котором образы — порой довольно зыбкие (особенно зыбки они у Гуро) — кристаллизуются.

И подходил прохожий, и сказали — друг.
И эхо подмерзавших вечерних амбаров сказало — друг.
Эти амбары Гуро — откуда исходит дух стылости первых заморозков, дух спокойной тишины северного одиночества, эти зимние амбары, так предельно скупо, лаконично говорят о своем присутсвии в этом мире как у Айги «леса / до которых / я никогда не добрался — / как детское что-то я помню: то ль плечики в них выступали — белели наклонно полям / то ли жалость».
Ландшафт-воспоминание Айги почти застывший. Перед ним кротко замирает в созерцании поэт. И становится будто сверх-проницаемым для внешнего мира. Не лишаясь своих человеческих естественных биологических границ-контуров, он чутко воспринимает любые колебания, любые — почти неуловимые — движения внешнего мира, которые только в покое-созерцании и выявляются предельно ясными образами вос-поминаний-со-знания. Эти образы зыбки. Они тревожней чем колебание ветки, они — поток неуловимостей и в-чувствований. И в этом тихом, почти эпическом у-миро-творении и вы-сказывает-вы-являет себя реальность.

Так глубоко, так глубоко было розовое небо.
Так было розово, точно сказанный завет волновал душу.