Архив

№ 12, 2005

Тулупьев уже несколько минут шарил руками в ледяной воде, но последней бутылки шампанского нигде не было. «Унесло!» — мелькнуло в уже не вполне трезвой голове. — Течение-то здесь в горах, гляди, какое...
Ах, вот ты где, родимая... Но что за чертовщина: бутылка была пуста! И лишь на дне виднелась едва заметная бумажка, сложенная самолетиком...
Вытащив зубами пробку, Тулупьев развернул листок непослушными пальцами. «Вы можете загадать одно желание, но оно обязательно сбудется».
Почерк был крупный, по-детски правильный — как в старых школьных прописях. Шутники, так твою переэтак... Чья же это работа — Петровича? Или, может, Бурцева-старшего?
Он оглянулся. На залитой солнцем полянке народ, разбившись на кучки, играл в волейбол, травил анекдоты у дымящегося казана с ухой, мужчины уже сдвигали скамейки к длинному обеденному столу. Тут же сновал фотограф с обезьянкой, а вдалеке молодежь разбрелась по окрестным склонам, собирая сучья для костра. Никто не обращал на него ни малейшего внимания.
Тулупьев хотел было в сердцах забросить бутылку вместе с запиской подальше в реку, но тут ему пришла в голову более интересная мысль...
Их большая курортная компания погуляла в тот день на славу. За обедом Тулупьева, как водится, избрали тамадой, и он действительно был в ударе: произносил не слишком пошлые тосты, часто и к месту острил, эксплуатируя беспроигрышные темы ненавязчивого местного сервиса... Наконец наступил момент, когда народ принимался хохотать, едва завидев поднимающегося со своим бумажным стаканчиком Тулупьева...
Ближе к ужину, правда, его слегка разморило, и, прикорнув под кустиком, он едва не прозевал призывные сигналы их пансионатского автобуса. Или ему почудилось? Почему же тогда народ не отреагировал так, как это бывает обычно, — не забегал, не засуетился, торопливо собираясь? И вообще что-то вокруг было не так...
Первое, что ему бросилось в глаза, — старенький «Москвичок» его приятеля Петровича. Тулупьев отчетливо помнил, что в ту минуту, когда он устраивался задать храповицкого, Петрович, привычно чертыхаясь, возлежал под своим железным конем, а рядом играл с маленькими машинками его шестилетний Колька.
Диспозиция, которая предстала его взору теперь, выглядела несколько иначе. Петрович увлеченно возился с Колькиными машинками, а сам Колька, скинув рядом свой уже изрядно промасленный детский комбинезончик, забрался под батькину машину и яростно орудовал там, судя по звукам, чем-то вроде гаечного ключа.
Тулупьев глумливо захихикал. Детские сандалики Кольки, едва высовывающиеся из-под машины, и рядом — блаженно агукающий великовозрастный папаша... Ей-богу, это стоило запомнить, чтобы в Москве за кружкой пива позабавить их общую с Петровичем мужскую компашку.
В этот момент сзади что-то легонько стукнуло его по темечку. Тулупьев оглянулся и увидел удаляющуюся коренастую фигуру директора пансионата, седовласого Семён Семёныча. Тот куда-то торопливо тащил под мышкой огромную, в человеческий рост надувную женщину с весьма пышными формами и ярким ртом сердечком. Заговорив с кем-то по дороге, директор в какой-то момент полуобернулся, и Тулупьев поразился тому, насколько мрачноватый, неулыбчивый обычно Семён Семёныч прямо-таки просветлел лицом.
Но еще более изумил Тулупьева человек, который остановил директора. Это был Алик из Ростова, то ли продюсер, то ли диджей с тамошнего радио. Боже мой! У парня, образно говоря, изо всех дыр вылезали баксы... В буквальном смысле: из носа, из ушей, даже из плавок — отовсюду высовывались заморские дензнаки, свернутые в трубочки, свисающие серпантиновыми колечками. Знаменитые Аликовы дреды — и те оказались накручены на бигуди из тугих зеленых рулончиков.
Похоже он, Тулупьев, проспал начало какого-то забавного капустника, какого-то их общего розыгрыша, в который надо было теперь срочно включаться. Ах, артисты... Но какова выдержка? Уж он-то давно бы все испортил своим безудержным ржанием...
Тем временем легкая музыка, лившаяся из «Москвича», прервалась, и по радио начали передавать новости. Тулупьев прислушался и ушам своим не поверил: дома опять начался путч. Толпа окружила «Останкино», грузовики уже приготовились таранить стеклянные двери башни...
Горстка осажденных грозила обратиться за помощью к иностранным посольствам, ООН и НАТО, голося при этом, что никому не намерена уступать сцену, пока «пипл хавает» и, главное, пока не будут отбиты все бабки, вбуханные в здешних редакторов и музыкальных критиков.
Тут у Тулупьева в голове начало что-то постепенно проясняться. Подскочив к Петровичу, он схватил того в охапку и потребовал отчета: что, мол, тут у них произошло, пока он кемарил? По мнению Петровича, оказалось — ничего особенного. Как ничего? Совсем ничего? А он, Тулупьев, за столом что-нибудь такого говорил? В смысле — про бутылку, записку — рассказывал? «Ну рассказывал», — как бы нехотя признал Петрович. Тулупьеву захотелось досадливо потрясти его, как свой старый дачный будильник, у которого то и дело заедали шестеренки. Но в этот момент...
...В этот момент он увидал нечто такое, от чего у него в буквальном смысле отвисла челюсть. Вдоль берега шествовал местный парнишка из обслуги, кажется, Армен, лет 13 — 14. Тулупьев не мог оторвать от него глаз. Еще утром мальчуган был метр с кепкой, то есть, пожалуй, даже слишком мелковатым для своего возраста. Теперь же в нем оказалось добрых метра три, если не больше, и он, словно Годзилла, возвышался над окружающими.
Три метра! Да как такое было возможно?! И, главное, как он смог так быстро вырасти?
— ...Ну ты еще тост хороший сказал, — закончил тем временем Петрович.
— Тост? Какой тост? — машинально переспросил Тулупьев, не отводя взгляда от юного гиганта. И тут он все вспомнил. Конечно, он сказал это. Прямо так и сказал. В тот вечер был назначен интереснейший футбольный матч. Нашу сборную на Стадион де Франс принимали хозяева, чемпионы мира. Ставки букмекеров были 1:47, и вы, конечно, помните, в чью пользу. Кто же может не помнить ту знаменитую битву, ставшую гвоздем прошлогоднего сезона, да что сезона — всего последнего футбольного десятилетия! Еще бы: два удаления в команде соперника в самом начале игры, три пенальти, не забитые Анелька и его товарищами, и в довершение ко всему — наставник французской сборной, в бессилии бьющийся головой о скамейку запасных... Увидеть Париж и умереть — о, это было сказано именно о таком матче.
Что же он ляпнул тогда, думая об этом чертовом футболе? Ах да: пусть же сегодня у нас, россиян, сбудется одно самое заветное желание...