Архив

№ 12, 2005

Моя Сибирь,
серебряный и хвойный
мой мир
и мой собор,
целебный холод,
Сибирь,
моя страна.

Сибирь —
себя беру
и убегаю
в край долгих зим —
одна.

Такую смелую,
меня уже не смеют
удержать
ни поздний час,
ни твой очаг,
ни эта
затянувшаяся осень.

Хороший способ —
бросить,
отпустить
и разрубить узлы:
собраться —
и в Сибирь.

Снимают картины,
и взгляды навылет
проходят сквозь
осиротевшие стены,
которые выдержат вряд ли
свою пустоту.
Понятно —
в квартире
снимают картины,
и черные дыры —
как пятна,
погасшие окна
в чужую мечту,
как белые пятна
еще не открытых.
И — взгляды навылет,
до новых открытий
снимают картины,
и — черные дыры,
и — осиротевшие стены
в квартире.

Твой взгляд —
чуть-чуть назад,
туда,
где все мосты
разведены,
хотя —
зачем тебе мосты?
Мне все равно
стоять на берегу
своем,
чуть более обетованном,
мне —
все равно.
Почти.
И что за горе,
что мосты
разведены...

Гроза и радость,
солнце —
фараон
на самой яркой в мире
колеснице.
Тутанхамон — так юн,
Тутанхамону — девятнадцать.
Ему, наверно, хочется кататься,
любуясь позолотою рогов
своих быков,
влекущих колесницу.

А боги знают,
как недолго жить
тому, в чьих жилах
солнечная кровь.
Вся слава и величие Египта,
Тутанхамон — он тут,
остался созерцать
угрюмое величие гробниц
в плену у древности —
так мудр
и так бессмертен...

Все — невеселое,
семенем солнечным
там, в глубине чернозема
сердце твое
спит.

А над землею —
белое месиво,
легкие поцелуи
в окна твои —
открой!

Видишь — поземка
с жадностью новосела —
в дом полупустой.

А в селах —
Святки,
семьи и сваты —
знали бы обо всем,
что за окном твоим
в платье своем
невесомом —
совсем молодая
зима...

Когда воздушные
замки разрушены,
нам остается
зыбь,
рябь —
стыть
на воде,
остуженной
дыханием октября.

Круги на воде
и древесные кольца —
миг или век —
тлен.
Вряд ли за нас
кто-нибудь молится,
кроме
родных стен.

Пробуем
после дворцовой роскоши
в дома — поленьев из.
Вроде уютно,
да бьются плоскими —
улицы —
лбами изб.

Тщетно гадать
по кольцу древесному,
замки разрушив —
ведь
нам остается
твердь небесная —
безо всего
твердь.

Знал бы
безмерную власть
губ твоих,
рук твоих,
взгляда на взлете.

Миг — перед тем,
как уйти,
я ведь тоже
хотела с тобой.

Знал бы,
что здесь, на земле
столько мест,
чтобы помнить тебя,
чтобы плакать...

Знал ведь.

О, как любил
с нежной покорностью
губ твоих,
рук твоих,
робких собачьих зрачков —
не меня...

Лилейные плечи Офелии
озябли —
все-таки осень,
и поздно,
и ясно,
что снег будет горьким,
и в белом боа хризантем
открытые плечи
не в тему —
печально.
Офелия плачет,
лаская
почти что ручные цветы,
и прячет
безумие взгляда его
рассеянного.
Офелия-пленница,
прячься от солнца,
особенно
от
осеннего.

Осень.
Сентябрь.
Кто придумал
эту бесслезность
любви моей,
рожденной
под созвездием
астр.
Осторожно,
острая —
до остановки дыхания —
нежность к тебе.
Большего не позволено...

Мы еще встретимся
лет через тысячу —
может быть.
Прожито
дней без тебя —
(я считаю) —
порядком,
и в убогой тетрадке
своей
я рисую
еще один профиль.
Кто мне скажет,
зачем для тебя
мое каждое утро,
и солнце,
и яблочный сок,
вполстакана налитый,
и зачем я тебя
каждый вечер в молитвах...
Ты — не скажешь.
Твой профиль все больше похож
на унылую Вечность,
что нам отмеряет
нашу тысячу лет —
с небольшим.
Доживем?