Речь на помолвке

В такие моменты обычно думаешь о людях, сидящих вокруг тебя и разговаривающих. Наши познания о ближних: в их привычках есть что-то лишнее. Ты видел это не раз. Вот откуда-то появляется собака, — все идет как по маслу, — она ухоженная, расчесанная, шерсть хорошая и живая. Некоторые места блестят при определенном свете (это капает жир мира), образуя микроскопически малый рисунок, на котором можно гадать как на свечке или кофейной гуще. Ты смотришь, и, когда видишь глубоко в шерсти плывущие лодки, пустеющую от всех возможных цифр телефонную будку и расходящиеся круги, в тот же момент рядом уже стоит несколько обреченных на свои тайные явки собачников… А рисунок на жире все меняется: вот они в квартире и в парке, общаются, параллельно вычесывая, играют в салочки, идут по ягоды-грибы, катаются на санках, когда тебя рядом нет. Смотрите, он прямо как молодой министр! А этот вот, прямо как кистень! Распевают песенки про то, что мы есть на самом деле. …Вот они идут на лужок в обеденное время, они насвистывают, вот придумывают ласкательные имена, происхождение которых неясно, вот они, может быть, решаются сходить в лес, едят печенье… Это знакомо, ты можешь представить трепетный лепет в ухо и в ритме дышащее животное. Можешь представить еще. Привязанность. Потому как мир обо всех нас заботится.
Собачьи мысли питают твои самые первые мысли. Может быть, ты всех здесь и не знаешь. Некоторых, правда, встречал и раньше: они сидят рядом, вежливо качаясь. А может, тебе уже нет до них никакого дела. Ты смотришь, и, когда думаешь об их собаках и терпимом стиле, вся неловкость исчезает. Люди спустили животное с поводка и разговаривают о нем. Ты здесь среди друзей, хвост болтается, они совсем рядом, и ты тоже здесь, ты тоже! Можно сказать, что тебе уже и не страшно, хотя только что казалось, что голова идет кругом. И если кто-нибудь решится сказать что-нибудь дурное об этих людях, ты в первых рядах будешь полон возмущения. В тот момент, исполненный ярости, ты как раз и сможешь подумать о кошках. И хотя мысли кажутся на первый взгляд противоречивыми и поначалу непонятными, у них все же есть много общего (болтающиеся перед глазами кошки). Наконец, ты можешь начать перебирать детские считалочки, вспоминать различия между домашними животными, нумерологию ранжира, натекшую в волосы краску — все это для того, чтобы определиться между женщинами и мужчинами. Ты смотришь и видишь, как ближние группируются и растасовываются, словно верхние карты в игровом автомате или шашки. Вспоминается дедова табачная лавка за два квартала отсюда, глянцевый рисунок на коробке с шоколадом, единственная улыбка, порванные гробом спины пиджаков, которые шли вдаль суровым шагом. Они уменьшаются, жизнь сжимается до чувства, воспоминания слипаются, будто драже в ладошке, беспорядочно при этом совокупляясь: довольный дед с икринками на губах, выкуренная после сытного обеда сигарета, общая улыбка от упоминания номера телефона жены-покойницы, вся окутанная запахами собака в ожидании... Вот так и взрослеешь, лоб становится шире, и усиливается схоластический прессинг изнутри — эвон как парит над этим маленьким праздником. У тебя тайна и разгадка к ней, которая никому не доступна, а посему настало время произнести речь на помолвке.

Миниатюры

***

Сосед: измерил шум водопроводной трубы, подсчитал цену за квадратный метр, превратился в кубометры, побил соседскую машину. Сосед соседа: признался, что у него есть нос, два глаза и чуткие уши, темная комната и бесконечный звон комариных крыльев. Пол скрипит, текущая крыша грохочет железом. Сосед соседа того соседа: уж второй год сидит, уставившись в распахнутую дверь, и смеется. Оброс, а дети совсем хулиганы. Часы бьют. Сосед соседа соседа того соседа: посреди комнаты с бьющимся в гневе пылесосом. Гладит его, как кошку. Четыре стены. Медленно отходящая дверь. Сосед соседа соседа того соседа другого соседа: медленно истекает.

***

А что касается землетрясений, то все хотят слышать о них вот такое: дальше — только ведра грязной массы, искривленная арматура, напористость организмов, мусором покрытая серость, а еще — собаки. В воздухе — несбалансированные, ржавеющие элементы. На земле — килограммовая нарезка. Земля, которая превратила в смертельный ком закаленную сталь и сумасбродную искренность. В воздухе — штыки и дурное освещение. Воздух в троллейбусах без конечной остановки.
Всему предшествует низкое давление, оставшиеся в живых фразы из вечерок, перемещающиеся по улице группы товарищей. Всему предшествует физика, собаки с разноцветными шарами и костьми, дождь со снегом и прояснениями, увлеченно ломающая кости механика. Поезда. Самолеты. Тонущие корабли. В наших ушах — громоподобная симфония изобретений прошедшего столетия: истерический страх полета, немцы, визг их стали; Верден и Сомма, звезды шрапнели в небе над городом. Кричащие символы времени, газетные фразы о «глупой смерти»… Пожирание правды и стали, нарезка бальзамированного мяса, проглоченные землей оставшиеся в живых.
Соотечественники. Туши на шее нации, а на всем — забытые анекдоты, побитые собаки и грязь. Оставшиеся в живых боятся летать. Память и несколько весточек. Дети, что огромные глыбы, дети, что англичане, наконец-то восклицающие по делу. Целые отупевшие семьи, которые ни за что не хотят опускать руки. Целые оставшиеся в живых, парализованные возможностью страха полета. Семьи, что оставшиеся в живых советские люди. Еще чуть памяти и проходящих мимо оставшихся в живых с их собаками, и озноб от этих собак висит над землей.

Перевела с финского Ольга АНДРИАНОВА