ЖИВЕТ СЕМЁНОВ

Его фамилия Семёнов. Иногда он приносит в дом четыре килограмма помидоров. Иногда он мчится на машине, так и не выбрав нового направления и снова возвращаясь, даже если двигался по прямой. Потому что Семёнову много лет — загадка двузначного числа для всех — числа лет на разгадку в дополнительном реальном измерении. Любимом Семёновым измерении. Он верит в способность любить.
Бывает, Семёнову удается сохранить свой внешний вид, но большей частью он верен себе, и если не в силах изменить ситуацию, настолько меняется сам, что исчезает прошлое, рухнувшим зданием рассыпается на простые символы все, осколками и пеплом собираясь для наблюдающих в мозаику тревожных предчувствий. Вот Семёнов вернулся со сражения, снял доспехи и чего-то ждет, или у него вдруг длинный нос и глупый вид — это вдруг ему прищемили язык, или вот он галопом режет поле, у него великолепная крона рогов, в глазах кровь, и он идет на запах. Семёнов не устает утверждать, что он часто ходит на запах. Но ему никто не обязан верить — он разогнал обязанных, обманув и посмеявшись, чтобы разогнать — привычная жестикуляция, и по-иному не исключался иной результат. Бесполезно бить палками тех, кто обязан вам верить.
Истраченный жизненный запас широкоплечего Семёнова целиком состоит из отрезков и реплик и полон планов на несколько забавных будущих кусков. Семёнов не механический человек, его упражнения и звуки, как он ни противится, порой облагораживают в радиусе или пускают с рельсов в зависимости от раз и навсегда начертанного неразборчивым почерком. Он принимает бесполезность самостоятельных решений и с удивлением не знает чего хочет, потому что всегда делает другое. Когда он для пущего недомыслия вышколил в себе круглого подлеца, то, случайно свалившись на больничный матрац, проломился под дешевой заботой, ощутив благодарность и любопытство к содержимому прозрачных халатиков медицинских сестриц. Дважды он предполагал, что самая продуктивная часть дневного времени — это часть кукольного оцепенения без пульса и обязательств, но пробовать не стал. Ему бывает достаточно умозрительного переживания, его достоверности, чтобы, встретив на тротуаре старого знакомого дурака, распустить хвост, увеличиться и тут же с оскоминой обмякнуть и ограничиться грубостью. Все чаще приходится брать Семёнова за плечи, и трясти, и орать ему в нос: «Проснись, скотина!» Семёнов в сегодняшнем дне — зрелище скучное, даже если приглядеться. Если он и начнет о важном своем, то во всех случаях в поступках его меньше вранья. Интересны в теперешнем нем, быть может, прогулки по отрывкам ломаной пунктирной памяти человека Семёнова, все еще жаждущего и подходящего к определению.
В основном такие задачи, где неизвестно, есть ли решение, привлекают Семёнова. Смысл ковыряться и тратиться в условиях очевидности рисуется в периоды переизбытка вредных накоплений и вращения шара в системе координат: щелчок тумблера, выпущенное с криком давление, запах серы, и в той же одежде с пустыми бутылками тот же будничный человек.
Он для порядка перекладывает книги, тревожится за драгоценность ответов, с бумажным терпением занят формой неразрешимых вопросов и продолжает стараться. Наполненный страхом к статичности и выставочным образцам, Семёнов изживает его путешествиями к линиям всевозможных границ, наблюдая за их символичностью битву нездешних еще большего страха и правды.
В скором и не всегда ожидаемом времени с ним произойдет невероятное: успокоится ум, достигнув вершины, как окрепнувшим телом он будет управлять людьми, станет лучшим эпитетом и обладателем заслуженной гордости. Будущий поглотитель пространства Семёнов, но об этом не знает никто.
А сегодня Семёнов лежит на диване и смотрит на свой живот. Ожидаются скучные гости, сытость и крепкие нервы. Через восемь дней из глубокой древности по крупицам соберется начало ближайшей истории, и любопытней вернуться к Семёнову тогда.

ТРИДЦАТЬ ДВА

Чья-то бутылка с пивом случайно летела мимо, удобное положение тела, та компания и чрезвычайно суетный пропавший месяц. События последних недель умещались только в дырявом кармане и были не нужны никому. Полупустая загруженность выплескивалась за края, и ни фантазий, ни греха, ни шага.
Человек уходит. У него есть фамилия и весь мир. Как животное в расцвете сил сильнее природных врагов, Семёнов останавливает Время, приглашает желающих и смело уходит в запой.
Прожектора, хорошее ожидание начала и за спиной чистая линия горизонта — вероятнее всего, это началось бы послезавтра, но сегодня!.. Причины ничем не обязаны следствиям.
Он висел вниз головой между общим хохотом и восторгом, он глотал из стакана водку. Лампы горели ярче, и все вопросы разбежались. Ребята разгружали подарки, тонны случайных женщин, водка-вода, его распахнутые навстречу объятия, пустое стекло и продолжение. Копченая, тушеная в соусе из опилок мертвая плоть проталкивалась и запивалась сообща. Стол панорамой остывшего боя, танцы обтянутых ягодиц, учащенность биения и вопли стаи взбешенных.
Первой ему досталась самая яркая дурнуха. На трех произвольных клавишах Семёнов удивил ее и рассмешил, подбрасывая вверх под крики человека, испугал шириной штанин и, облизываясь терпким соком, вывернул наизнанку все ее гладко выбритые тайны. Одинаковая для всех неизбежность результата — она пропала с измученной кровати, не выдав своего имени. Он, собирая с полу осколки компании, рассаживая по местам, точным взглядом определил долю от ведра и сел пить. Волнительный и требующий особого знания процесс. Через короткий отрезок время вытолкнуло наружу нового человека: полного сторонних сил, другой породы, у которого вдруг пропал горб, где положено выросли чистые волосы и косые глаза стали неожиданно прожигать и обращать в бегство. Никто не знал его, не трогал его лица, не смел оборвать или подлить ему горькой. Женщины разогнаны по углам замаливать грехи. Сильные мира митинговали под окнами. Великие мертвецы под пыльным потолком в онемелом восторге. Рюмка за рюмкой. По нарастающей, уже основы опровергались лишь одним его словом. Все категории против одного матерного слова, перед тем как безжизненным мясом рухнуть под стол. Оставшиеся, после того, как исчезли с ладоней Семёнова, скоро уравновесились с ним и разбрелись — кто по ветру, кто за ноги.
Ночи в таких местах короткие и темные. Они приходят по вызову и не показывают снов. За засвеченным кадром застывшее на плоскости месиво названий и произвольное утро с мычанием азбукой точек и пронзительных на вдохе тире — компания, провожая жизнь привязанной к унитазу, руками заталкивая внутрь лечебный бульон, и он, не думая просыпаться, уверенным жестом приглашая оставшихся сплотиться вокруг недоброго запаха, сгреб пищевые остатки в мусорные мешки и, выпроводив с ними лишних — тех, кто будет мешать, — посчитал летающие над ним дни, смахнул водой пыль и сел пить.
Пятьдесят грамм по десять минут, через дозу помолодевших сердец, он уместил и отодвинул все недоброе, черно-белое в складках. И только стрелки часов набрали свой ход, как вся компания на другом конце города, в логове другого отчаяния как-то успела взять в плен несколько нежных ароматов беспечности; и те, кому никто не мешает втащить на сцену ящик взрывчатки — сверхзадачливые, и те, кто на оптимальных оборотах, с чуть потускневшим приличием выискивали среди развалин собственный стул — оставшиеся, перестроив боевые ряды, вооружились самодельной отвагой и с гладкими лицами наперевес ринулись на отборные полки маршала смеха и щедрой награды. Схватка под звуки, без единого грубого жеста, пролетела в поперечных сечениях потасканной памяти: была и беседа в паузах, и все гнали ее, отменный балык в пропорциях, улыбки под тяжестью, белые тигры.
Отравленный в одиночестве, очнувшись в ущелье бессилия, он отдает приказ поссорившимся рукам, и вода из графина льется и заполняет яркими потоками до бреда. Семёнов крутит мокрыми усами смотрит под одеяло и видит рядом другое тело — она, ее спящий изгиб от бедра и взгляд, и он решается ее разбудить: то легким касанием, то частым дыханием из накануне, семь раз за время небольшого концерта он брал ее на руки, лепил из них формы и помогал себе криком. Но она спала как живая и только проснулась от глотка горячего кофе.
Выждав возможный участок рвущихся на узлах безумных секунд, убедившись под ее хлопающие ресницы, что сегодня жизнь остановить нельзя, Семёнов почесал горло и бросил точный взгляд в сторону. Там, где надо, он поставил на стол огромный стакан, откупорил бутылку и впрессовал вовнутрь недостающее верному знанию — испарина, ожившая бровь, лопнувший аппетит, голосом он выдал ей небольшой срочный кредит в интонациях, ткнул пальцем в кухню и долгий с долгими перерывами день не подходил к телефону.
Она ушла от него, когда поняла вдруг, что знает о нем все. Без горечи, без воровства, глупая старуха в объятиях отменного тела набрасывала на бегу свой в белых яблоках плащ. Когда солдат разбитой армии, скинув портянки, пускал пузыри глубокого сна, возвращалась девушка шумного города в свое беспечное никуда.
Следующие дни Семёнов повторялся приступами патриотизма и важности за науку историю, наливался слезами из гордого стекла и, выключая электронного ведущего, аккуратно проваливался во тьму. Во втором месяце, в нестираном мятом, с газетой у выхода — морда в коротких рукавах в ожидании старого друга, чтобы сказать ему: «Здравствуй!» Выискивал должников, вынуждая их склабиться и тупиться в угол. На третьей ступени к подножию — когда перестаешь различать цвета и разность температур, и в замкнутом кулаке дрожащая душенька — в другом дрожащая посудина с родной и верной, когда, сожрав литр, мгновенно разрушаешься, не успев добежать по нужде...
Сожаления все больше походили на факты. Отпущенные на свободу дни уменьшались с первыми лучами тоскливого глубиною неба. Мелькала за решеткой луна без желаний, и сила чудовищной величины все глубже, в пучину безмерного забытья — пришла и не уходила. Семёнов прятался за помойным ведром, в страхе смеялся над разрывающим в клочья, над пропастью разинутой пасти, над сбродом изуродованных и приветствующих его, находил свою волю, хватал ее и с ней торопился, подпрыгивая, в ближайшую забегаловку.
— Семёнов! Пора завязывать!

В обмен на будущие услуги или на денежную сумму, в конце назначенного часа, когда к нему подкатилась всего этого оборотная сторона и превратила в неподвижность видимое, появилась и четверо суток мучила заботами чья-то подлая помощь. Чтобы исправить его походку, предъявить просроченные векселя и, для него самого — согласно обещанному, вытолкнуть в поле — искать своего боевого коня.